Олений заповедник
Шрифт:
– Я зарабатывала бы жалкие семьсот пятьдесят в неделю, как все эти несчастные эксплуатируемые шнуксы, но мой папочка этого не допустил. «Ты лицо свободной профессии, – сказал он в своей обычной манере, – нашу страну построили люди свободной профессии». Он всего лишь мастер по педикюру, который имел кое-какую недвижимость, но он знал, как я должна поступать. – Пальцами ног она играла телефонным шнуром. – Я знаю, какие бывают мужчины. Есть такие, которые не способны ничего заработать для себя. А для других – пожалуйста. Таков мой отец.
Мнение Лулу об отце и матери менялось не по дням, а по часам. В один момент настоящим чудом был отец.
– Какая же сука моя мамаша. Она выжала из него все мужское. Бедный папка! – Мать испортила и ей жизнь, говорила Лулу. – Я никогда не хотела быть актрисой. Это она меня заставила. Из амбиции. Она настоящий… спрут. А поговорив с несколькими людьми по телефону, Лулу беседует со своей матушкой: – Он что, снова позволяет себе?… Ну так скажи ему, чтобы оставил тебя в покое. Я бы на твоем месте никогда с этим не мирилась, я бы уже давно с ним развелась. Безусловно… Право, не знаю, что бы я без нее делала, – говорит Лулу, положив трубку, – мужчины просто ужасны. – И потом полчаса не общается со мной.
Мне потребовалось больше времени, чем следовало, чтобы понять, что главным удовольствием для Лулу было показать себя. Она терпеть не могла что-либо таить. Если Лулу хотелось рыгнуть, она рыгала; если ей приходило в голову, что надо наложить на лицо кольдкрем, она это делала при полдюжине гостей. Так же обстояло дело и с профессией. Она могла сказать совершенно постороннему человеку, что станет величайшей в мире актрисой. Однажды, разговаривая с режиссером, она чуть не плакала от того, что студия никогда не занимает ее в серьезных картинах.
– Они губят меня, – жаловалась Лулу. – Люди не хотят видеть прелестную женщину – они хотят видеть хорошую игру. Я согласилась бы на самую малюсенькую роль, если бы могла вложить в нее себя.
И однако она целых три дня бранилась и провела бесчисленное множество часов на телефоне из-за того, что Муншин, который был продюсером ее очередной картины, не желал расширить ее роль. Рекламу делают по-идиотски, объявила она и, инстинктивно чувствуя, что нужно молодежи, не желала подчиняться фотографам. Самые интересные идеи исходили всегда от Лулу. Однажды, когда ее снимали пьющей газированную воду, она взяла вторую соломинку, сделала из нее сердечко, и на фотографии, появившейся в газетах, Лулу смотрела сквозь сердечко, застенчиво и спокойно. Те несколько раз, что мне разрешалось провести с ней ночь, я, проснувшись, обнаруживал, что Лулу записывает в блокноте, лежавшем на ее ночном столике, пришедшую в голову идею насчет рекламы; у меня была фотография периода ее брака с Айтелом: каждый записывает что-то в блокноте на своем ночном столике. Она с удовольствием рассказывала о том, как надо фотографироваться. Я узнал причину ее неприязни к Тедди Поупу: оказывается, они оба лучше получаются, когда их лица снимают с левой стороны, и, проводя какую-нибудь сцену вместе, каждый старается опередить другого, чтобы не поворачиваться к камере невыгодной стороной.
– Терпеть не могу играть с педиками, – говорила Лулу. – Слишком они дошлые. Увидев себя в кадре, я подумала, что у меня свинка. Ну и счену же я закатила!
И Лулу разыграла ее для меня.
– «Вы погубили меня, мистер Теппис, – взвизгнула она. – Ни у кого не осталось благородства».
В те неурочные часы, когда она по своему капризу устраивала себе передышку в съемках, все складывалось как надо. Для меня эти передышки сводились к тому, чтобы вконец ее измотать, но она постепенно приучила меня к иному. Что меня вполне устраивало. Лулу любила игры, и когда лежала кучей шлака под моим катком, настроение ее улучшалось, если при этом мы устраивали игру. Я уверен, ни одна пара никогда не вытворяла такого и даже не думала об этом. Мы были великими любовниками – я гордился этим и жалел бесчисленные орды, не знавшие ничего подобного. Да, Лулу была мила. Она никогда не позволяла себе сравнений. Лучше того, что происходило между нами, не бывает. Я – потрясающий любовник. Она – потрясающая любовница. Мы на недосягаемой высоте. В противоположность Айтелу, который теперь не мог слышать о бывших любовниках Илены, я снисходительно относился ко всем любовникам Лулу. И почему, собственно, я должен был относиться к ним иначе? Она клялась, что это были жалкие прутики по сравнению с ее лапочкой. В своей снисходительности я дошел до того, что даже стал защищать Айтела. Лулу низко ставила его как любовника, и в приливе дружеских чувств сердце у меня забилось от злости на нее. Я быстро положил этому конец. Порой меня посещала мысль, что Лулу лжет, но я хотел, чтобы Айтел стоял на ступеньку ниже, был вторым после чемпиона. Мне было приятно сознавать, что в этом моем великом романе я так хорошо держусь на ринге.
Мы играли в разные игры. Я был фотографом, она – моделью; она была кинозвездой, а я – посыльным; ока изображала королеву, я – раба. Мы встречались и на равных. Она любила изображать девочку-подростка, которая сидит с приятелем в гостиной и под конец сдается – всегда, конечно, впервые в жизни. Но наибольшее удовольствие ей доставляла игра в театр, когда мы с ней изображали мимов. Я был еше настолько молод, что хотел лишь находиться с ней наедине. Об усталости не могло быть и речи. Стоило ей подать сигнал – а я никогда не знал заранее, даже за пять минут, когда это произойдет, – и аппетит у меня разгорался, подстегиваемый терзаниями, которые я терпел на людях.
Ходить с ней в ресторан стало для меня мукой. Не важно, кто там попадался – друзья или враги, но все ее внимание обращалось на них, она уже не смотрела на меня. Ей всегда казалось, что разговор за соседним столом куда интереснее, чем за нашим. И она волновалась, не упускает ли какую-то сплетню, серьезный намек, возможность получить роль в картине, интересную финансовую сделку… не важно что, – главное, там что-то происходило, что-то важное, что-то такое, чего она не могла упустить. Поэтому есть с ней было так же изнурительно, как и спать: если второе то и дело прерывал телефон, то первое портила ее жажда переходить от столика к столику, иногда таща меня за собой, иногда оставляя одного, так что я начал думать, может ли Лулу съесть обед от начала и до конца, поскольку она, как правило, тут ела суп, там – немножко макарон, потом возвращалась ко мне за голубиной грудкой и снова улетучивалась, увидев новоприбывших, с которыми ела коктейль из крабового мяса. Этому не было ни конца ни начала, ни уверенности, что на сей раз мы поедим вместе. Я помню ужин с Доротеей О'Фэй и Мартином Пелли. Они только что поженились, и Лулу очень дорожила дружбой с ними. Лулу твердила мне, что Доротея – ее давняя подруга, подруга очень близкая, и однако же через десять минут ее не стало за нашим столом. Вернувшись наконец, она села ко мне на колени и таким шепотом, что все слышали, объявила:
– Лапочка, я, как ни старалась, ничего не смогла из себя выдавить. Ужас какой-то! Что же мне надо есть?
А пятью минутами позже она ловким ходом вынудила Пелли заплатить за ужин.
Глава 13
Со временем я познакомился со многими друзьями Лулу. Самой интересной из них была Доротея О'Фэй-Пелли, и мои вечера в «Опохмелке» возобновились. Несколько лет назад, когда Доротея писала для светской хроники, Лулу была ее излюбленной героиней, и они с тех пор дружили. Из всех знакомых Лулу – а их было немало – расслаблялась она при мне только с Доротеей. Когда мы заезжали к Доротее, Лулу часами сидела на подушечке у ее ног и, подперев лицо руками, слушала, что говорили. Поскольку у Лулу было теперь более громкое имя, чем у Доротеи, любого нового человека, должно быть, удивляло то, как она сидит между владелицей бюро по продаже недвижимости и пьяным О'Фэем, но я-то знаю: если бы Лулу попыталась поставить себя на одну доску с Доротеей, они едва ли смогли бы остаться друзьями.
Для меня же обаяние Доротеи померкло, и чем лучше я ее узнавал, тем меньшее она производила на меня впечатление. Я понял, что существовавшие при «дворе» Доротеи правила требовали, чтобы каждый обнажал перед ней свою душу. Наибольшее удовольствие доставляло ей обсуждение чужих проблем, и она всегда давала советы, помогавшие ее друзьям в «Опохмелке». Например, Джей-Джей вздумал похвастаться своими увлечениями.
У него была любовница, которую я никогда не видел. Она вроде бы спасла его – а как уточнил Джей-Джей, он кололся, – так эта девчонка просидела с ним взаперти целую неделю и заставила пройти курс лечения. Сейчас он от этого избавился и больше не вернется к наркотикам, пока она с ним. Эта девчонка – настоящий бриллиант.
– Только вот жениться на ней ты не хочешь, – говорит Доротея.
– Ну что ж, верно: не хочу, – признается Джей-Джей. – Я должен бы на ней жениться: она на меня пять лет потратила, но мои глаза все чего-то выглядывают. Я только и думаю, как бы ее обмануть.
– При таком, как у нее, лице, – фыркает Доротея, – я сама бы ее обманула.
Джей-Джей хохочет вместе с остальными.
– О, я умею их выбирать, право, умею, – говорит он и затем самым серьезным тоном, который так и хочется высмеять, добавляет: – Очень часто, как, например, сейчас, когда я думаю о ней, мне кажется, что я и в самом деле ее люблю, да поможет мне Бог.