Олений заповедник
Шрифт:
Верный слуга Доротеи Пелли покашливает. И помпезно, торжественно произносит:
– Когда человек по-настоящему любит, он хочет жениться. И Доротея издает хриплый смешок.
– А как насчет этой старой галоши, с которой ты всюду таскаешься? – спрашивает она.
– Ты имеешь в виду ту, что выглядит так, будто сосет фигу? – спрашивает Джей-Джей и пожимает плечами. – Я расстался с ней, пока она меня вконец не измотала. – Тут Джей-Джей улыбается. – У меня теперь новая девчонка, – говорит он, – настоящая психопатка. Сладкая малышка с двумя маленькими девочками. Ее зовут Роберта – Бобби. Она разошлась с мужем и хочет стать девицей по вызову. Боже, да скорее я мог бы стать девицей по вызову, чем она.
«Ты мог бы», – подумал я, но нельзя ведь говорить все, что думаешь.
Подобного рода ситуация приводила на память Мэриона Фэя, и все удовольствие для Доротеи было испорчено. Возможно, Джей-Джей и хотел его испортить.
Рано или поздно должен был наступить мой черед. Доротея пришла к выводу, что я подхожу для Лулу, и она поставила себе целью улучшить мою жизнь. Доротея всегда готова была предложить мне работу: она знает журналиста-обозревателя, который может взять меня для сбора материала; она может устроить меня на студию помощником к очень крупному режиссеру; есть бизнесмен, который быстро обучит меня всему, чему надо, – достаточно мне только согласиться. В таких случаях я пытался свернуть разговор на другую тему, говорил дерзости, изображал из себя тупицу. А однажды даже бросил Доротее кость.
– Хорошо, Доротея, – сказал я, – в один из ближайших дней я стану респектабельным.
Ко всеобщему удивлению, Лулу встала на мою защиту. Это был единственный раз, когда она пошла против Доротеи.
– Оставь его в покое, милочка, – сказала она. – Серджиус и сейчас респектабельный. Если же он пойдет работать, станет олухом, как все.
На этом разговор о моей работе на несколько дней прекратился и меня оставили в покое – без поста.
Зато проблемы, стоявшие перед Лулу, обсуждались вовсю. Она обожала давать Доротее сводку того, как продвигается желание Германа Тепписа выдать ее замуж за Тедди Поупа, и это стало предметом шуточек в «Опохмелке». Лулу всякий раз принималась рассуждать, как она станет принимать друзей Тедди.
– Они же будут знать, кто я, – говорила она. – Я хочу сказать, откуда им будет известно, что я не травести?
– А ты не снимай грима, дорогуша, – с кривой усмешкой, пришепетывая, говорил пьяный О'Фэй.
– О Господи, – произносила Лулу, и «двор» разражался смехом.
– Действительно: «о Господи», – сказала в тот вечер Доротея. – Если ты не хочешь выходить замуж за Тедди, предприми что-то. С Германом Тепписом мне не потягаться.
– А почему бы тебе не выйти замуж за Серджиуса? – спросил Пелли, и я понял, что этот вопрос задан по наущению Доротеи.
– Потому что он меня не возьмет, – ответила Лулу и обнажила свои красивые зубы.
Подобные разговоры особенно раздражали Лулу. Последние дни она начала поговаривать о том, что нам следует пожениться, и, думаю, она никогда не находила меня более привлекательным, чем в тот момент, когда я отклонял ее предложение. Самая мысль о женитьбе погружала меня в депрессию. Я видел себя в роли мистера Майерса, этакого портового хлыща, до смерти боящегося жены и посвятившего себя приготовлению напитков для Лулу и ее гостей. Думаю, больше всего угнетало меня то, что я вынужден был думать о своем месте в жизни и о том, чего я хочу от будущего, а к этому я не был готов, отнюдь не был готов. Время от времени – в зависимости от настроения и результатов подсчета моих финансов – я думал, что надо стать кем-то – школьным тренером или психоаналитиком, а несколько раз смутно подумывал о работе в ФБР или – что гораздо легче – о том, чтобы стать ведущим в дискотеке и трепаться о том о сем, что так важно для многих, кто поздно ложится спать. И очень редко, без всякой амбиции, так же весело, как жалуются на печеночный приступ, я вспоминал, что хотел стать писателем, но настоятельного зова не чувствовал, как и при прочих моих попытках самоопределиться, – в эту сторону меня потянуло, возможно, потому, что мне хотелось найти приятную работу.
Но разговор о женитьбе умерщвлял во мне всю радость жизни. Мы с Лулу дошли до такого периода в наших отношениях, когда люди начинают чаще ссориться, и в ссорах появилась горечь. Временами я бывал уверен, что нам надо расстаться, и не без удовлетворения и грусти представлял себе, как снова стану свободен. Собственно, я считал, что мне легко будет бросить ее. Такая уверенность появляется, когда женщина хочет, чтобы ты на ней женился.
А в другие дни, должен признаться, я по ее милости чувствовал себя несчастным. Не успевала она выразить желание, чтобы я на ней женился, не успевал я ей отказать, как она принималась рассказывать про то, какими привлекательными находит других мужчин, особенно за те качества, которых не было у меня. Один был шустрый, другой – властный, третий – обходительный; она всегда считала, что качества того или иного человека передадутся ей, если она затеет с ним роман. В такие минуты, должен признать, я любил ее, так как искал в ней изъяны, и, обнаружив новый изъян, даже чувствовал ложное облегчение, словно верил, что это может принизить ее.
Все это, конечно, не срабатывало. Подготовка к новой картине, в которой должна была сниматься Лулу, шла вовсю, и она решила поехать на несколько дней в столицу, поприсутствовать на каких-то там совещаниях. Мы оба ждали разъезда. Она все время говорила, что ей надоел Дезер-д'Ор, а я думал о том, как будет славно посидеть одному в доме, почитать книжку, расслабиться и никого не видеть. На моем фотоаппарате и магнитофоне, наверное, наросло немало пыли. Мне надо было подумать, а в эти дни думал я медленно. Я ловил себя на том, что вспоминаю прелести одиночества, и мне приходило в голову сопоставить одиночество с не менее тяжелой штукой – любовью, так что под конец я стал желать, чтобы Лулу уехала в киностолицу и оставила меня в покое.
А когда она уехала, я не мог справиться с собой: книга, которую я читал, лишь усугубляла мое состояние – я не находил себе места, дни текли один за другим, а я ничего не делал. Я настолько привык сражаться с Лулу, что мог целое утро препираться сам с собой по поводу того, стоит ли пойти погулять. Во время ее отсутствия мы постоянно звонили друг другу. Я звонил ей, чтобы сказать, что люблю ее, а через полчаса она звонила мне, и мы говорили о том же. Так, подобно старым цыганам, крестившимся по сто раз на день, мы клялись друг другу в любви. На день раньше запланированного она примчалась в Дезер-д'Ор, и в ту ночь мы устроили королевский турнир.
– Я улетаю с тобой так далеко, – говорила она. – Серджиус, лучше не бывает.
Она говорила мне это много раз. К утру она сникла, и я тоже. Мы перестарались. А когда мы оделись, Лулу сказала, что чувствует, как от нее пахнет.
– От меня так воняет, лапочка.
– Я чувствую только твои духи.
– Да нет, у тебя отсутствует обоняние. Говорю тебе, я знаю, что это так. Подобные вещи случаются. У человека вдруг появляется жуткий запах, и это уже на всю жизнь.
– Где ты подбираешь этих вещуний?
– Я знаю человека, с которым такое случилось. Лапочка, мне надо принять ванну.
Она приняла ванну, вышла из нее, снова приняла ванну. Заставила меня пудрить ее, потом решила, что запах исходит от чего-то в доме.
– Ой, какой ужас! – воскликнула она.
Она несколько дней все время принимала ванны. Затем она решила, что у нее рак груди, и велела мне проверить, где опухоль. Я сказал ей – надо сходить к доктору. А она вместо этого отправилась к Доротее и вернулась, полная страхов по поводу совсем другого.