Олений заповедник
Шрифт:
– Какой ты ребенок. Только полный тупица мог совершить такую глупость.
Назад мы вернулись, не обменявшись ни словом. Мы доехали до «Яхт-клуба», она прошла в свое бунгало, вышла оттуда в купальном костюме и принялась болтать – со всеми, только не со мной. Единственный раз, когда наши взгляды встретились, она приподняла стакан, как в тот вечер, когда был прием, и сказала:
– Лапочка, принеси мне маленький мартини.
Когда начался наш роман, ее осторожность была просто каторгой. Лулу приходила ко мне пешком или впускала меня к себе, только когда стемнеет.
– Они распнут меня, если обнаружат, – жалобно произносила она, – посмотри, что они делают с Айтелом. – Тем самым она ставила меня на одну доску с Иленой. Роман Айтела приводил ее в ярость. – Айтел никогда не отличался хорошим вкусом, – добавляла она. – Любая шлюшка, которая скажет, какой он потрясающий, всегда может продать ему билет на свой благотворительный вечер.
А однажды, когда мы встретили Айтела с Иленой на улице, Лулу не пощадила ее.
– Уверена, она ходит в грязном белье, – сказала Лулу. – И вот увидишь: она станет толстой как корова.
Я возразил, что Илена мне нравится, и Лулу надулась.
– Ну еще бы, она же несчастненькая, – отрезала Лулу. Однако часа через два сказала: – Знаешь, лапочка, возможно, было бы лучше, если б мне пришлось пробиваться в жизни. Может, у меня был бы лучше характер. – И приложив палец к подбородку, спросила: – Я действительно нудота?
– Только когда ты находишься в вертикальном положении… говорит во мне ирландец.
– Ты мне за это заплатишь. – И она принялась гоняться за мной с подушкой. Отхлестав меня как следует, она позволила мне лечь рядом. – Я ужас какая скверная, но, Насильник О'Шонесси, я хочу стать хорошей. Жизнь с Айтелом была сплошным кошмаром. Он смеялся надо мной, а его высокоинтеллектуальные друзья держались свысока. – Она хихикнула. – Когда я жила с Айтелом, я даже училась, чтоб стать интеллектуалкой.
Хотя Лулу решила держать наш роман в тайне, в один прекрасный день она переменила мнение и села ко мне на колени у бассейна в «Яхт-клубе».
– Непременно попробуйте пошалить как-нибудь с лапочкой, – сказала она своим приятельницам, – он совсем не плох.
Это огорчило меня. Я знал, что если б был действительно хорош, она не стала бы продавать меня своим приятельницам. В течение нескольких дней она появлялась на публике только в обнимку со мной. Фотографы в ночном клубе снимали нас. Однажды утром я проснулся и увидел Лулу у моей кровати с газетой, раскрытой на светской хронике.
– Ты только взгляни! Какой ужас! – сказала она.
И я прочел:
Атомная бомба Лупу Майерс и потенциально очередной мистер Майерс, бывший капитан морской пехоты Силджиус Макшонесси, потомок богатой семьи то ли с Восточного побережья, то ли со Среднего Запада. Зашкаливают счетчики Гейгера в Дезер-д'Ор…
Не знаю, получил ли я удовольствие или пришел в ужас от этой заметки.
– Неужели они никогда не могут написать правильно имя и фамилию? – возмутился я.
Лулу решила вызвать у меня раздражение.
– А знаешь, это совсем не плохо. Они могли написать куда злее, – сказала она. – Атомная бомба Лулу Майерс.Ты думаешь, люди действительно считают меня такой?
– Конечно, нет. А ты знаешь, это ведь написал твой пресс-агент.
– Ну и наплевать. Все равно интересно. – Для Лулу, как и для многих известных личностей в Дезер-д'Ор, не имело значения то, что сведения исходили от них самих. Печатные буквы были алхимией: я понял, что наш роман приобрел для нее теперь реальность. – Счетчик Гейгера, – задумчиво произнесла Лулу, – это неплохо для рекламы. О, он отличный пресс-агент. Я ему позвоню через день-другой.
Теперь, когда наш роман стал всеобщим достоянием, или, вернее, приобрел знойный характер, Лулу снова принялась дурачить публику.
– Нашего лапочку так пропечатали в газетах, – сказала она как-то вечером окружающим в баре, – что мне действительно захотелось попробовать, каков он. В самом деле лапочка. – И по-сестрински поцеловала меня. Как старшая сестра.
Скоро мы нашли новую почву для ссор. Я обнаружил, что, занимаясь с Лулу любовью, становлюсь для нее чем-то вроде блокнота для записи телефонных звонков. А телефон непрерывно звонил, и она всегда отвечала. Правда, ей доставляло удовольствие выждать несколько звонков.
– Не нервничай, лапочка, – говорила она, – пусть телефонистки помучаются.
Тем не менее на пятом звонке она брала трубку. Почти всегда звонили по делу. Она разговаривала то с Германом Тепписом, то с Муншином, вернувшимся в киношную столицу, то со сценаристом, то с режиссером своей очередной картины, то со старым приятелем, однажды – с парикмахером, так как Лулу приглянулась увиденная прическа. На второй минуте разговора Лулу уже принималась снова меня распалять: ей нравилось заниматься любовью и одновременно говорить о делах.
– Конечно, я хорошая девочка, мистер Теппис, – говорила она, подмигивая мне. – Как вы можете так обо мне думать?
Верхом виртуозности было, когда она умудрилась расплакаться, говоря по телефону с Тепписом и одновременно ублажая меня.
Я пытался затащить ее к себе, но у нее появилось предубеждение против моего жилища.
– Твое бунгало угнетающе действует на меня, лапочка, оно такое безликое.
Какое-то время все казалось ей безликим. Собственное бунгало стало обозначаться таким же словом, и настал день, когда она потребовала, чтобы ее комнаты были заново отделаны. За день бежевые стены были перекрашены в особый оттенок голубого, который, по утверждению Лулу, больше всего ей идет. Сейчас она лежала, разметав золотистые кудри по бледно-голубому полотну, и заказывала по телефону розовые и красные розы – цветочник «Яхт-клуба» обещал лично расставить их. Она покупала платье и, ни разу не надев его, отдавала горничной, а потом жаловалась, что ей нечего носить. Свою новую открытую машину она однажды обменяла на такую же модель другого цвета, однако этот обмен стоил ей около тысячи долларов. Когда я напомнил ей, что новую машину надо объезжать медленно, пока она не наберет нужного количества миль, Лулу наняла шофера, чтобы он катался на машине по пустыне и избавил ее от необходимости ездить медленно. Ее первый счет от «Яхт-клуба» за пользование телефоном составил пятьсот долларов.
Однако она не менее талантливо умела и делать деньги. За время нашей связи она вела переговоры о заключении контракта на три картины. Она звонила своим адвокатам, они звонили ее агенту, агент разговаривал с Тепписом, Теппис говорил с ней. Она запросила большую сумму и получила три четверти ее.
– Я терпеть не могу отца, – говорила она мне, – но в делах он действует как игрок. Тут он просто чудо.
Выяснилось, что, когда ей было тринадцать лет и она ходила в специальную школу для детей, работающих в кино, студия «Магнум пикчерс» хотела подписать с ней контракт на семь лет.