Олений заповедник
Шрифт:
«Я больше дам ей жизни, – сказал себе Айтел и, весь покрывшись тошнотворным потом, подумал: – Как же я опустился, ох как опустился».
Глава 17
Муншин рассказал лишь часть правды. Он говорил со мной два-три часа в помещении, где стояла рулетка и где мы с Лулу проводили время, уехав из Дезер-д'Ор. Возможно, мы вернулись в ту ночь, когда Айтел посещал Бобби, – так или иначе, мы пропустили почти все, и я ничего не знал ни о новом сценарии Айтела, ни о том, что Колли так часто бывал у него.
Я был слишком занят. Как-то днем Лулу предложила сесть в ее машину, взять с собой ужин для пикника и, переехав границу штата, отправиться за триста миль в ее излюбленное игорное прибежище. Поскольку Лулу не умела ездить по дорогам пустыни со скоростью меньше девяноста миль в час, а я любил скорость в сотню миль, пикник представлялся вполне возможным. Однако получилось так, что мы съели принесенные ею сандвичи в два часа ночи и нам понадобилось бы пятьдесят галлонов кофе, чтобы продержаться на время стоянки.
Я отправился туда, чтобы играть. Половина от четырнадцати тысяч долларов, с которыми я приехал в Дезер-д'Ор, уже исчезла, и я решил, что пора пополнить карман. Я предполагал выиграть большой кусок или потерять большой кусок, и пока мы играли, было и то и другое. Мы приехали туда всего с несколькими сотнями долларов на двоих, но у Лулу был открытый кредит, и я черпал оттуда, пока не понял, что мы не собираемся уезжать. Тогда я закрыл свой счет в банке Дезер-д'Ор.
Мы играли на протяжении двенадцати дней, и играли бы еще тридцать, если бы не приехал Колли и не помешал нам, а мы занимались тем, что делали ставки весь долгий рабочий день игрока с десяти вечера до девяти утра, и в течение этого времени нахлынь волна жары, произойди землетрясение или даже война, мы бы об этом так и не узнали – мы трудились всю ночь, стараясь спать днем, а во время еды Лулу просчитывала серийные номера на банкнотах, чтобы определить счастливый номер на ближайшую ночь, а я страницу за страницей покрывал астрономическими выкладками, пытаясь вычислить систему игры на рулетке. Я нашел одну систему, как раз когда начал терять интерес к игре, и это была система человека сдавшегося: при капитале в тридцать тысяч долларов я мог быть уверен, что выиграю сотню за ночь, или по крайней мере мог быть более или менее уверен, – соотношение было двести пятьдесят к одному в мою пользу; если же я проиграю, то проиграю всё, все тридцать тысяч. Я объяснил эту систему Лулу, и она скорчила гримасу.
– У тебя не кровь течет в жилах, а ледяная вода, – изрекла она.
Лулу играла, как человек-оркестр в час, отведенный для любителей. Она ставила на счастливое число, или на два счастливых числа, или на десять и играла так, пока не надоедало, а потом выбирала любое число – сколько людей за столом или сколько дуговиц на жилете крупье, а потом ставила на красное и черное или на чет и нечет, какое-то время держалась на двойном зеро и снова переходила на два, три, семь или одиннадцать и, словно пару кубиков, меняла сукно рулетки, прилипала к двойкам и тройкам в свои, как она говорила, «вредные часы», к семеркам и одиннадцати, когда все шло хорошо. Выиграв, она взвизгивала от восторга, а проиграв, тяжело вздыхала и порой настолько переставала соображать – а она никогда ничего не помнила, даже не знала правил игры, – что выигрыш на красном мог прокрутиться несколько раз, прежде чем она его заметит и охнет от удивления, или столь же часто не знала, сколько проиграла, потому что слишком долго не подсчитывала свои чипсы. При всем при этом она давала крупье на чай – и сколько давала! – и, ко всеобщему раздражению, часто сорила деньгами. Наблюдая, как она играет, можно было поверить в басню о льве и овце. Рулетка – ее страсть, говорила Лулу всем, кто хотел ее слушать, но играла она со страстью ребенка к десерту или мороженому.
Она, безусловно, раздражала меня. Я был не большим профессионалом, чем Лулу, но у меня был талант – по крайней мере я так считал – и я относился к игре серьезно. Игра была для меня тяжелой работой, и я всегда садился за стол с двенадцатью выкладками в уме, записывая все номера, какие выпадали в ту ночь, и отмечая их красным или черным, чет или нечет, стараясь понять, какая из пяти наполовину разработанных систем перевешивает – выпадет сейчас красное, или очередь за черным, или же закон средних чисел будет серьезно покалечен?
Время от времени я вижу себя в этом большом зале, где люстры в стиле Людовика XIV нахально висят над флуоресцентными трубками, освещающими игорные столы, а за современным баром вдоль одной из стен почти никого нет, кроме туристов, приехавших, чтобы напиться, просадить свои тридцать долларов и продемонстрировать свое боязливое плотоядие англосакса в тропическом борделе. Затем, окинув взглядом сотни людей в зале, вслушиваясь в тишину и сухой звук подпрыгивающего шарика, следующего своим путем по колесу, я вздрагиваю, словно обнаружив, что я голый, и на миг почувствовав себя призраком, и жизнь покажется призрачной. А вот деньги обычно были для меня чем-то реальным – у меня всегда было их так мало, и даже в Дезер-д'Ор мне, словно разбогатевшему деревенскому парню, трудно было купить себе пиджак за восемь долларов или заказать пятидолларовый ленч. Однажды, должен признать, в Токио я сорвал банк в покер, но в то время я был слабым игроком, ничего в этом не понимал, мне просто повезло, как везло Лулу, а теперь, когда я с холодным расчетом, возникавшим, стоило мне подумать о размере зала, а не о вращающемся колесе, ставил двадцать, сорок, восемьдесят долларов и несколько раз их удваивал, относясь к суммам как к цифрам в моем блокноте, это уже говорило о таланте – во мне сидел хладнокровный игрок.
Кстати насчет моего таланта: под конец я проиграл кучу денег. Не стоит говорить о том, как я себя чувствовал в ночи выигрышей и ночи проигрышей. Общий знаменатель был всегда один и тот же: я хотел вернуться и снова играть, и если я выигрывал, то, конечно, благодаря моей новой системе, а если проигрывал, то, конечно же, учту совершенные ошибки и промашка будет назавтра ликвидирована. Выигрыш или проигрыш – я в уме контролировал ситуацию, я был над ней, я все понимал, в этом радость игры, а потому нет нужды долго это описывать – все настоящие игры одинаковы. К чему рассказывать, как мои семь тысяч долларов превратились в пять, а пять – в восемь и как восемь тысяч упали до трех, и описывать увлекательные часы той ночи, когда три тысячи превратились в десять тысяч, а потом понизились до пяти. Главное, что я вернулся в Дезер-д'Ор с третью той суммы, с которой уехал, и зуд играть пропал вместе с деньгами.
Но пока этот зуд владел мной, он меня не отпускал. Мы с Лулу сняли соседние номера в отеле с кондиционерами, где на окнах висели тяжелые занавески, чтобы превращать день в ночь. Номера эти были приспособлены для сна, вот мы и спали, погружаясь в дрему, как больные с высокой температурой. За все эти дни мы ни разу не занимались любовью: Лулу так же мало волновала меня, как если б это была коза или фургон с сеном, и я тоже мало ее волновал. Мы жили вместе, мы ели вместе, мы играли вместе и спали в соседних комнатах. Никогда еще мы не были так вежливы друг с другом.
Как я уже говорил, так могло бы продолжаться целый месяц, но нас вывел из этого состояния приехавший Колли. Произошло это всего через несколько дней после того, как мы начали играть, и все, что он в то время говорил, не казалось таким уж срочным. С таким же успехом посторонний человек мог бы подойти ко мне сзади и сказать, что я унаследовал миллион. «Отлично, – сказал бы я ему, – но заметили ли вы, что семнадцать трижды выскакивало в последних двенадцати конах? На этом числе можно выиграть кучу денег».
Колли их и выложил на стол: он сказал, что раз я передал ему права, дал право подписи, он и вручает мне десять тысяч. Поскольку я не проявил интереса, сказав ему: «Ой, дружище, да возьми хоть мою жизнь и забудь об этом. Меня интересует другое», у Колли, в свою очередь, появился интерес к игре, пока десять тысяч долларов постепенно не удвоились. Лулу принялась его поддразнивать, а я сказал, что никогда не принимаю решений наспех. Он сдался, даже не дождавшись от меня обещания дать ответ, и как только он ушел, мы на день-другой забыли о нем, но я услышал потом, как он говорил по телефону с Лулу и о чем они говорили – во всяком случае, речь, по-моему, шла о Германе Тепписе, и Колли делился с ней своими впечатлениями. Лулу стала выбираться из долгого периода, когда ею владела лихорадка: она снова стала меня критиковать. Ко времени нашего отъезда мы уже устали от игры – что-то другое заняло ее место.