Олений заповедник
Шрифт:
Айтел холодно посмотрел на него, словно перед ним стояло чудовище.
– Все играешь, бросая монетки, да, Колли?
В голосе Муншина послышалась вся усталость двадцатичетырехчасового рабочего дня.
– Айтел, ты настоящий человек-иголка, – сказал он, слегка покачиваясь. – И ты прав. Я действительно думаю в цифровом исчислении. Знаешь, что у нас с Иленой общее? У моих родителей тоже ведь был кондитерский магазин. И в нем всегда толпился народ: каждый день туда приходил мужик собирать ставки, которые делали игроки в лотерею. Это определенным образом обтачивает характер, чего светскому щеголю вроде Чарлза Фрэнсиса Айтела, рассиживающемуся в кафе, никогда не понять.
– Когда-нибудь я расскажу тебе о себе, – почти мягко сказал Айтел.
– Когда-нибудь. Надеюсь, Чарли. – Они официально попрощались за руку. – Так я пошлю к тебе утром посыльного. В качестве услуги самому себе. – Муншин с силой выдохнул воздух. – Какой получился вечер!
Айтел в хорошем настроении заснул и в столь же хорошем настроении проснулся. После сна он отлично себя чувствовал Он с аппетитом съел завтрак и выпил кофе, хотя обычно желудок у него бунтовал и успокаивался лишь в конце дня. Такое состояние довольства длилось до той минуты, пока он не осознал: придется ведь сказать Илене, что сценарий больше ему не принадлежит.
Она расстроилась, а он, поясняя ей, что работа на Колли ничуть его не умаляет – просто ему нужно время, а деньги как раз и дадут ему время, – думал, что прошлым вечером в глубине души боялся рассказать ей об этом.
– На самом-то деле ничто ведь не меняется, дорогая, – сказал он. – Я хочу сказать: этот сценарий, который я пишу для Колли, будет совсем не таким, как мой собственный, и позже я смогу написать собственный.
Вид у нее был мрачный.
– Я не знала, что ты близок к краху.
– Очень близок, – сказал он.
– А ты не мог бы продать свою машину? – спросила она – Разве это выход из положения?
– Я просто надеюсь, что ты не сдался слишком рано. – Илена вздохнула. – Я ничего не понимаю в этих делах. Возможно, ты правильно поступил. – Произнося это, она убеждала себя, а он все время понимал, что она не верит ему: в конечном счете ее нельзя обмануть. – Я уверена, что новый сценарий получится хороший, – сказала она и промолчала весь день.
Работа над сценарием Муншина шла легко. Много лет назад Айтел, характеризуя коммерческого писателя, сказал, что это человек, способный выдавать по три страницы в час на любую тему. А сейчас сам выдавал такое же количество страниц нового шедевра. Случалось, происходили задержки, зацепки, бывало, что он не мог написать ни строчки, но в целом его поражало, вызывало досаду и доставляло удовольствие то, как легко ему писалось. Если раньше он по многу раз переписывал одну и ту же сцену, а потом решал, что последняя версия хуже неудачной предыдущей, сейчас идеи текли рекой, отдельные сцены легко ложились рядом, и сюжет обрастал стенами, поддерживавшими друг друга. Айтел ничего не знал о Церкви, однако сцены с Фредди в семинарии получились хорошие, коммерчески хорошие, насыщенные всеми необходимыми для фильма ингредиентами. Ну что надо знать про Церковь? У старика священника был острый ум, а Фредди держался, как и следовало, заносчиво. Можно было рассчитывать на стенографический код фильма, который даст понять зрителю: перед вами пятка, но это пятка Тедди Поупа и с ней произойдет регенерация.
Айтел начал получать от работы удовольствие, перейдя на описание успеха Фредди в постижении наук. Сладость семинарии Айтел разбавил уксусом телевидения и в процессе работы понимал, что последующие сцены не могут не иметь успеха. Немножко сиропа, немножко кислоты и много души. Эти маленькие пирожки приносят геркулесовы награды, и было так приятно снова работать с циничной быстротой.
Муншин почти ежедневно звонил из киностолицы.
– Как поживает наш Фредди? – спрашивал он.
– Отлично. Наш Фредди – настоящий живчик, – говорил Айтел и считал, что никаких проблем с характером героя больше не существует: теперь Фредди мог сыграть уже любой актер с телом лыжника, с загорелым лицом и с кучей душевности.
– A как там Илена? – спрашивал Муншин, и сам отвечал: «Великолепно, великолепно», хотя Айтел бормотал:
– Спасибо, она в полном порядке, просит тебя поцеловать.
Только это было не совсем так. Если Айтел в ту пору был в хорошем настроении, то у Илены было все наоборот, и ее депрессивное состояние подтачивало его оптимизм. С тех пор как Айтел стал жить с Иленой, он впервые вновь испытывал чувства, знакомые по многим его старым романам. Настало время решать, как порвать с Иленой. Это всегда было деликатным делом, а с Иленой придется быть особенно изворотливым. Как бы она ни была эти дни неприятна ему своей мрачностью, своей вульгарностью, даже самой своей любовью, он всегда сознавал, что виноват он. Ведь это он завел с ней роман, он настоял на том, чтобы жить вместе, и потому должен постараться причинить ей как можно меньше боли. В то же время он не хотел рвать с ней немедленно: это внесло бы слишком большую сумятицу в его работу. Лучше сделать это через месяц, через два, когда он закончит сценарий, а пока надо ловко, медленно – как ведут большую рыбину на тонкой леске – гасить ее любовь, приглушать ее надежду, чтобы конец был таким же безболезненным, как удар клюшкой по голове уставшей рыбы. «По голове рыбины в сто четырнадцать фунтов, что я заарканил на яхте», – подумал Айтел. Как она тогда его мотала! Сейчас он был не менее хладнокровен, чем любой хороший рыбак. «Я самый хладнокровный из известных мне мужчин», – думал он и уверенно, спокойно, с беспристрастностью профессионала вел Илену, подтягивая ее к борту. Всегда существовала опасность, что она может сорваться с крючка, прежде чем он ее вытащит, поэтому борьба была изнуряющей. Он не мог допустить, чтобы она поняла, как изменилось его отношение: она навяжет ему борьбу, которая заведет их слишком далеко, – так велит ее гордость; она тут же уйдет, как только поймет, что он больше ее не любит, и Айтел вынужден был подавлять соблазн тянуть леску слишком быстро, вытаскивать рыбу слишком рано.
Он погрузился в работу, и она давала ему необходимую отдаленность, спокойствие, отсутствие стыда. Он держался на расстоянии от Илены, ел, не разговаривая, глядя в книгу, и чувствовал, как в ней нарастает отчаяние, изматывая любовь, изматывая дух, и когда понимал, что она сейчас не выдержит и с губ ее сорвется «Мы не можем больше так жить», путал все карты.
– Я люблю тебя, дорогая, – говорил он, нарушая молчание, и целовал ее, понимая, что при ее растерянности крючок лишь крепче засядет в ней.
– Я было подумала, что надоела тебе, – откликалась Илена, и в глазах ее от неуверенности стояли слезы.
Крючок приходилось забрасывать снова и снова – у нее были силы для такой борьбы. Айтела порой поражало, как она умела прочесть его мысли, когда они сидели вдвоем за бокалом вина, болтая ни о чем, а он в это время думал, как от нее избавиться. Он мог даже сказать ей, какая она сегодня красивая, и глаза ребенка смотрели на него, широко раскрытые зеленые глаза, и она говорила:
– Чарли, ты ведь хочешь все покончить, верно?
– Откуда у тебя такие мысли? – говорил он, делая вид, будто сердится, а на самом деле борясь с желанием произнести одно-единственное слово «да!», которое терзало нервы – так хотелось ему произнести его. Но это было бы роковой ошибкой, так как чем бы все ни кончилось, урон был бы нанесен большой. Либо она бросит его и он не сможет работать, а он как раз вошел в нужный ритм, либо – что еще хуже – расчетливость и безразличие, которые он для таких случаев воспитывал в себе, могли исчезнуть, и он будет безоружен против ее страдания, ему покажется что ее боль страшнее всего на свете, и рыба будет спущена с крючка, это будет уже не рыба, а Илена, и ему придется начинать все сначала. Так что надо набраться терпения, надо быть хладнокровным и все время играть, изображая тепло, которое он не чувствовал.