Олений заповедник
Шрифт:
– Терпеть не могу Тони, – сказала она. – Это у меня сейчас реакция на него. Ненавижу его вульгарность, а ты, душенька? При нем и я становлюсь вульгарной. Вот что омерзительно.
В последующие вечера мы снова стали ездить в «Опохмелку». И привычный ход вещей был восстановлен. Мы играли в «Призрак» и слушали Мартина Пелли, превозносившего Доротею. Однако Лулу изменилась. Вернулась ее грубая манера говорить со мной, и она была безразлична и злобна в постели. Она погрузилась в глубокую, как густой туман, депрессию.
Желая изменить настроение Лулу, Доротея в один из вечеров наняла киномеханика и показала нам две картины с ее участием. Фильмы, по-моему, были плохие, а игра Лулу озадачивала. В нескольких сценах она изображала то, чего требовал сюжет, а в других играла себя, и было немало таких, где она являла мне совсем новое лицо. Однако она привнесла кое-что в характер своей героини и одержала победу: такой красивой я ее никогда еще не видел. Молоденькое существо – где-то между подростком и женщиной – танцевало в фильме. В ней было наивное целомудрие, привлекавшее мужчину своей противоположностью. Хриплый голосок сыпал остротами. Я сидел рядом с ней в кабинете Доротеи, мы смотрели фильм, и я чувствовал, что он ее поразил. Она издавала какие-то звуки, губы ее открывались и смыкались, тело медленно раскачивалось. Она смотрела на себя с восхищением, с болью и со своего рода изумлением.
По окончании просмотра она выпила, выслушала с легкой улыбкой восторги друзей Доротеи, не забыла поблагодарить их и даже просидела еще полчаса. А дома у нее началась истерика.
– Это ужасно, ужасно, – рыдала она.
– Что же тут ужасного? – Перед моими глазами все еще стояло серебристое изображение Лулу, куда более реальное для нее и куда более ее волновавшее, чем чье бы то ни было.
– Ох, Серджиус, – сквозь слезы говорила она, – теперь весь остаток жизни я буду идти под гору.
Как всегда в подобные минуты, казалось, все происходило одновременно. Зазвонил телефон. Звонил Тони из киностолицы. Лулу зарыдала в трубку, повесила ее, снова заплакала. Полчаса я старался ее успокоить, и наконец прерывающимся голосом она произнесла:
– Серджиус, ты имеешь право это знать: я трахалась с Тони Тэннером.
– Но где? Когда? – воскликнул я, словно узнать это было для меня важнее всего на свете.
– В телефонной будке.
Произнеся это, она совсем обессилела. Тем не менее выдавила из себя, что он унизил ее.
– Я никогда уже не стану приличной, – прорыдала она в темноте, так как я выключил свет и, сев рядом с ней у кровати, закурил.
На другой день она уехала из Дезер-д'Ор в киностолицу. Она вынуждена быть там из-за фильма, сказала она. Фильм начнут снимать лишь через десять дней, но ей надо срочно ехать. Я целую неделю пытался связаться с ней по телефону, но она никогда не перезванивала мне и никогда не была на месте.
Глава 18
Однажды ночью, лежа в постели, Айтел заметил, что в бедрах Илены появились впадины. Это было единственным недостатком ее тела и тем не менее глубоко огорчило его. Потом он не мог оторвать глаз от этих впадин. Надо с ней расставаться, говорил он себе. С ним у нее нет будущего, а у нее осталось всего два-три года молодости.
Как же он себя ненавидел! И тешился мыслью, что он единственный, кто считает себя ответственным за нее. А потом вынужден был напомнить себе, что ведь это он начал с ней роман и превратил этот роман в нынешнее положение вещей, следовательно, ему из этого не выбраться. А что станет с ней? Влюбившись, Илена не оставляет себе ничего в качестве разменной монеты для сделки, так что она всегда будет в проигрыше. Многие будут за ней охотиться, у нее будет много любовников, один хуже другого. Если она никогда не повзрослеет, то станет пить или, для разнообразия, колоться (не надо драматизировать, говорил себе Айтел), и что же с ней станет? Он снова был полон сострадания и терзался от того, что чувствовал сострадание к созданной воображением женщине. А к лежавшему рядом с ним телу не чувствовал ничего. Это тело только мешало его ногам и рукам, он просто не мог поверить в существование этого тела, доставлявшего ему столько мучений.
Однако он чувствовал, что Иленой владело отчаяние. Она спала неспокойно. Ночь за ночью она просыпалась в ужасе от увиденного сна и, дрожа, прижималась к нему в темноте. Вор пытается влезть к ним, говорила она, или она слышала, как кто-то ходит на кухне. Все случаи изнасилования или убийства, о которых писали в газетах, виделись ей во сне, вызывая страх.
– Сегодня за мной увязался какой-то мужчина, – сообщала она Айтелу.
– Естественно. Ты привлекательная женщина, – раздраженно говорил Айтел.
– Ты не видел, какое у него было лицо.
– Наверняка он хотел отрезать тебе голову, а тело засунуть в джутовый мешок.
– Это тебе хотелось бы такое со мной проделать. – Она с горечью смотрела на него. – Ты весельчак, Чарли. Я нравлюсь тебе, лишь когда я в хорошем настроении.
Правда уколола его.
– Это тебе нужен весельчак, – сказал он. – Когда я говорю приятные вещи, ты меня любишь.
– Ты ставишь себя настолько выше меня, – заявила Илена. – А ведь ты понятия не имеешь, что у меня в голове.
После получасового препирательства он наконец выяснял ее последнюю тайну. Она хотела стать монашкой.
– Ты что, рехнулась? – спросил он ее. – Ты же станешь монашкой, к которой все будут липнуть.
– Монашки никогда не бывают одинокими, – сказала Илена.
От ее слов ему стало тяжело. А ведь это правда, подумал Айтел: он разрушает все, к чему прикасается. Человеку, который жил с ним и любил его, он давал лишь одиночество.
– У монашек всегда есть компания, – упрямо повторила Илена.
Через два-три дня она начала подумывать, не стоит ли остричься. Она возвращалась к этой теме снова и снова. Ему это понравится? Он думает, ей пойдут короткие волосы? Как он считает? Надо ей остричься? И Айтел, делая вид, будто его интересует эта тема, начал под конец думать, что, пожалуй, ей следует подстричь волосы. Волосы были одним из ее достояний, но к концу вечера они обычно становились лохматыми. Ей стоило такого труда сохранять прическу.
– Ты будешь по-прежнему меня любить, если я остригусь? – спрашивала Илена и приходила к выводу: – Нет, не будешь.