Ольховая аллея. Повесть о Кларе Цеткин
Шрифт:
Те времена, когда бежавшие из темниц свирепого деспота Александра Второго русские революционеры находили приют в просвещенном Лейпциге, городе муз и мудрости, овеянном прекрасными легендами, под сенью холма Трех монархов и городской ратуши XVI века…
Да, это были еще не очень строгие времена.
Но мудрость великих прозорливцев века уже сулила кровавые и решающие битвы восходящему классу, классу-гегемону, который написал на своем знамени: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».
…На обратном пути Клара была задумчива и молчалива. Но Гейнц ничего не замечал: он был слишком счастлив!
Как в тумане видел он уснувшие дома окраины с закрытыми на ночь ставнями, в которых изредка слабо светились вырезанные в них сердечки. «Ах, они светятся так тепло и нежно, как мое сердце!» — думал Гейнц, который был чувствителен, как и полагалось восемнадцатилетнему ученику коммерческой школы в те времена, когда коммерция вовсе не предполагала качеств, которые станут совершенно необходимыми для деловых людей позже, очень скоро…
Как в тумане видел он скучный каменный дом на Мошелесштрассе и ловкую девчонку в его старых штанах, вскочившую на выступ панели. Клара нажимает на створку, окно бесшумно распахивается. Вот она уже перемахнула через подоконник. «Доброй ночи, Клара!»
Впрочем, туман и в самом деле стелется по улице, он подымается все выше. Скоро, пожалуй, Гейнц перестанет видеть уши Мауса, которыми пони прядет, предвкушая близость стойла.
Гейнц счастлив. Тому есть причина, которую он не откроет ни одному человеку на свете! В той глухой тюрингской деревушке, где он вырос и откуда привез его папаша Корнелиус, потерявший двух сыновей во время эпидемии, чтили приметы старины. Если девушка в новогоднюю ночь или просто шутки ради переодевалась в одежду парня, то, как пить дать, раньше или позже, она обязательно выходила замуж именно за него. А не за кого-нибудь другого!
С такой счастливой уверенностью Гейнц завалился на сеновал и тотчас заснул. Он ничего не заметил, слепой, как крот, в этой своей приверженности к тюрингским предрассудкам.
Глава 2
Пожелтели только одни клены. И отдельными прядками — березы. Все остальное зелено и свежо: лето выдалось дождливое.
Фрау Шмидт любит воскресные поездки в обществе своей любимой воспитанницы.
Они расположились в тени на склоне пологого холма, подножие которого омывается светлым ручьем. Фрау Августа помнит этот ручей полноводной речкой, но с тех пор, как здесь понастроили все эти красильно-прядильные заведения и стали отводить воду куда кому вздумается, осталась только бедная струйка между берегов, поросших полевыми скабиозами, мелкими лесными ромашками и диким щавелем.
Фрау Шмидт перебирает спицами и слушает Клару. У девочки прекрасное произношение. Ее английский вовсе не похож на тот, хотя и правильный, но тяжеловесный и чересчур, что ли, обстоятельный язык, по которому обычно за километр слышно немца.
И стихи она читает отлично. Кто ее научил этой благородной манере без малейшей аффектации и модных перепадов тона, якобы передающих диалектику стиха? Впрочем, она же посещает все лучшие театральные представления.
Клара читает, а фрау Шмидт машинально перебирает спицами, с удовольствием слушая знакомый текст:
Блистательный мне был обещан день, И без плаща я свой покинул дом. Но облаков меня догнала тень, Настигла буря с градом и дождем. Пускай потом, пробившись из-за туч, Коснулся нежно моего чела, Избитого дождем, твой кроткий луч,— Ты исцелить мне раны не могла…«Что ждет эту девушку, — думает директриса, — такую нежную, эмоциональную и талантливую? Как сложится ее жизнь?» Жизнь, которая уже нанесла ей первую рану: год назад скончался отец Клары.
Люди склонны обожать тех, кому они сделали добро. Фрау Шмидт сделала так много для Клары Эйснер, что девушка стала как бы материальным свидетельством необыкновенной доброты директрисы. Августа Шмидт в самом деле была женщиной высокой гуманности, вкладывавшей всю себя в воспитание юных педагогов. Но при этом ей всегда было необходимо, чтобы ее вклад давал ощутимые проценты. Нет, фрау Шмидт была далека от меркантильности. Она не требовала никакого, даже духовного возмещения. Ее бы оскорбило выражение признательности, в какой бы то ни было форме, даже словесной…
Лучшей благодарностью Августа Шмидт почитала счастье своей подопечной, ее уверенность в своей дальнейшей судьбе, уготованной ей стараниями фрау Шмидт.
Клара Эйснер стала ее самой любимой ученицей. В этой девушке сконцентрировался, казалось, весь ее педагогический успех. В самом деле, она разглядела в Кларе натуру на редкость одаренную, входившую в любую отрасль знания с таким жаром, словно именно тут пролегала «дорога ее жизни». Августа Шмидт любила это образное выражение: «дорога жизни». Ее собственная дорога была прямой и достойной. Она боролась за высшее благо женщины: ее права в государстве. Нисколько не подозревая, что для осуществления ее прав необходимо разрушение самого буржуазного государства!
Она искренне желала своей питомице тех жизненных удач, которые могла обозреть своим взглядом: разве не было удачей для дочери бедных родителей Клары Эйснер поступление в такое блестящее учебное заведение, как лейпцигская Учительская семинария? А затем ей открыта «широкая дорога жизни». Под ней подразумевалось право и реальная возможность быть воспитательницей детей и подростков в самых лучших домах Германии и даже других стран.
Марка учебного заведения фрау Шмидт котировалась так высоко, что выпускницы охотно выписывались богатыми людьми Швейцарии, Италии, России. Домашняя учительница из лейпцигской семинарии — это говорило о респектабельности дома, а домашнее образование в ту пору высоко ценилось — в полном соответствии с полной недоступностью его для низших классов!
Директрисе, зорко следившей за развитием своей любимицы, была не по душе ее дружба с Варварой Курбатоф. Правда, это девушка из хорошей семьи, дочка русского врача, который давно уже поселился в Лейпциге. И не удивительно: в Германии много выходцев из жестокой, варварской страны с ее диким абсолютизмом, с ее свирепым режимом, немыслимым для немцев с их свободолюбивой и нежной душой!
Но Варвара не может служить примером для Клары: вряд ли дочке преуспевающего врача придется зарабатывать себе на жизнь. А Кларе — увы! — придется. Фрау Шмидт была известна ровностью отношения к своим питомицам. Но в глубине души она больше благоволила к тем, кого ждали жизненные трудности.