Олигарх с Большой Медведицы
Шрифт:
Рана была так себе, не рана вовсе, а царапина, но бок кровоточил обильно, до сих пор еще чуть-чуть сочилось.
Вадим держался одной рукой за стойку, тяжело дышал и по-прежнему был очень бледен.
– Нужно ехать в больницу, – сказала Дунька, совершенно уверенная, что он ни за что не поедет. – И кто это тебя так?! Или ты уже на улицах дерешься?
Он шумно выдохнул и скосил глаза, пытаясь рассмотреть свой бок.
– Там все ужасно? – спросил упавшим голосом, когда рассмотреть не удалось. – Ты можешь меня… перевязать?
Дунька
– Могу. Но, черт побери, что это такое, Вадим?! Упал, очнулся, гипс?!
– Да.
– Что да?!
– Ева, мне очень плохо.
– Это мне очень плохо, – отрезала Дунька. – Ты что? Спятил совсем?! Где ты шляешься по ночам?! В притонах и бомжатниках?
Она шуровала на полочке с лекарствами, искала пластырь, бинт и антисептик. Кровью он не истечет, но забинтовать на самом деле стоит.
– Это несчастный случай.
– На производстве? – уточнила Дунька. – Ты по ночам подрабатываешь киллером и тебя зацепила шальная пуля?!
Он посмотрел на нее.
Ух, как она ему надоела! Чего бы только ни дал, чтобы она провалилась куда-нибудь со своими холодными неласковыми руками, язвительными замечаниями и громким голосом. Кроме того, ему все время казалось, что она видит его насквозь, а в его положении это было совершенно излишним.
Зачем он женился?! Ну, зачем, зачем?! Мать всегда говорила, что Дунька ему «не пара», и лучше бы молчала, старая карга! Может, он и женился только затем, чтобы матери насолить, а теперь она ни при чем, а ему – одни страдания!
Вадим не любил страданий.
Дунька стерла кровь и приложила к ране что-то медицинское. Оно было невыносимо холодным и еще дьявольски щипалось. Вадим вытаращил глаза и задышал открытым ртом.
– Дрянь! Что ты там делаешь?!
– Я тебя лечу, – невозмутимо ответила Дунька, привыкшая к мужниным выходкам. – Терпи.
– Я не могу, – крикнул он и вцепился в ее руку, но не толкнул, не отшвырнул, и Дунька подумала со вздохом: опять игра. Все время игра.
На этот раз игра в раненого бойца.
У «бойца» никаких существенных повреждений не обнаружилось, Дунька установила это, осмотрев промытую рану. У нее не было даже краев, на самом деле просто глубокая царапина.
– Тебе нужно изменить образ жизни, – посоветовала Дунька, заклеивая царапину пластырем. – Этот тебе не годится. Или любимая тебя заставляет на дуэлях драться?
– Замолчи, – приказал Вадим. – Это совсем не твое дело. Что ты понимаешь!..
– Ничего, конечно, – согласилась Дунька. После того, как муж объявил ей, что «полюбил», но обстоятельства складываются таким образом, что соединиться с любимой он никак не может, поэтому останется Дунькиным мужем, а любить станет любимую, Дунька окончательно убедилась, что она ничего не понимает. Решительно ничего.
– Я художник, – объяснил он тогда. В глазах у него были просветленная печаль и полное оправдание себя. – Я должен… влюбляться, гореть. Летать. Что ты понимаешь в этом!
Дунька сразу согласилась, что ничего. Она бы ушла, конечно, но квартира!.. Квартира, купленная совместными усилиями, только что отремонтированная в полном соответствии с Дунькиными вкусами! Ее пришлось бы делить, и продавать, и искать другую, и начинать все сначала.
Они неплохие люди, только квартирный вопрос их испортил.
Ей некуда податься и стыдно родителей. Отец тоже говорил, что она «не пара», и орал, и запрещал, и ногами топал, но Дунька все-таки вышла замуж, потому что все и всегда знала лучше всех.
Она игрок, а игроки иногда проигрывают, не все же им выигрывать!
Вот она и проиграла, но ни за что не призналась бы в этом никому, кроме Лизы. Как всякий игрок, она оценила измененные правила и решила, что, пожалуй, сможет играть и по этим.
Играть можно по любым правилам. Самое главное – их знать.
Вадим называл это «цивилизованными отношениями» – он приходил, когда вздумается, уходил неизвестно куда, возвращался, бывал то нежен, то капризен и взбалмошен, то рассказывал о том, что «в новой семье» у него все будет по-новому, то уверял Дуньку, что она «единственная женщина, которую он способен выносить рядом с собой».
Поначалу Дунька, совершенно незнакомая с подобным образом жизни, плакала и отчаивалась, а потом перестала.
Цивилизованные так цивилизованные. Самое главное, что у нее есть квартира, ее драгоценная, обожаемая квартира, то ли крепость, то ли гнездышко, а на остальное наплевать. Муж ей почти не мешал, а потерю она переживет.
Уже почти пережила.
Было бы намного лучше, если бы тогда, вначале, она поменьше его любила, а она любила сильно.
Дунька наклеила последнюю полоску пластыря, отнесла в корзину испорченный свитер, а мужу принесла другой. Она уже почти опаздывала и все время посматривала на часы.
– Я думаю, что тебе лучше лечь, – сказала она, обуваясь. – Я разобрала тебе постель.
– Я хочу есть, – отозвался он слабым голосом.
– В холодильнике йогурты и сыр.
– Мать не звонила?
– Вчера.
– Что ты ей сказала?
– Как обычно, – ответила Дунька, застегивая шубу. – Что ты у любимой и чтобы она звонила тебе на мобильный.
Вадим жалобно выругался себе под нос. Мать тоже подвела его. Подвела в самый последний момент, а он так на нее надеялся!
Если бы отец был жив, он бы его понял – в конце концов, сын пошел именно в него, творческая, одаренная, незаурядная личность, – и остальным, ползающим по земле, не объяснить, что чувствует тот, кто летает!