Омар Хайям. Гений, поэт, ученый
Шрифт:
Зазывала встал и ударил по большому медному тазу.
– Бисмилля, ар-рахман ар-рахим! – завопил он. – Именем Аллаха всемилостивого, двери торгов открыты. Не зевайте, о вы, покупатели!
Покупатели рассаживались тесной толпой: знать, торговцы, богатые землевладельцы, ищущие себе рослых пахарей, и благочестивые ханжи нишапурцы, желавшие приобрести новых служанок. Они пришли сюда, узнав о прибытии очередных караванов с рабами из Сирии, где славный султан Малик-шах одержал новые победы и присоединил новые земли.
Народу было так много, что даллалу пришлось
– Вглядитесь, о достопочтенные высокообразованные господа, – объявил он, – вот греческий мальчик, приблизительно лет четырнадцати, сильный, с полным ртом зубов, без язв и болячек и любых иных болезней, обученный играть на лютне и уже прошедший обрезание как мусульманин. Кто назовет цену в тридцать динаров?
Он оглядел присутствующих.
– Двадцать пять динаров? Тогда поторопитесь и назовите двадцать, хотя это и меньше, чем цена курдской клячи.
Приподняв руку неподвижно стоящего мальчика, оголенного по пояс, даллал стал медленно поворачивать его, чтобы показать всем светлую чистую кожу. Но огромный поток молодых рабов, недавно хлынувший на рынки, сбил цены. Этих пленников следовало продать быстрее, чтобы освободить место для других, караваны с которыми уже двигались по дороге. Ребра грека выступали под его кожей. Все это время мальчик почти голодал, и ему хотелось лишь одного – поесть.
– Истину говоришь, – закричал дородный перс, – лошадь и вправду стоит больше! Его сила – как вода, он не понимает ни слова, а по возрасту не может служить в евнухах. Плачу одиннадцать динаров.
– Одиннадцать! О аллах, этот неверн… о, этот юный мусульманин благородных кровей и спокойного нрава. Скажите, разве его цена не больше цены за корову? Никто не даст больше одиннадцати?
– Такой грек, как этот, никогда не сможет носить копье и охранять товар! – закричал другой торговец.
– Двенадцать.
– Двенадцать и два дихрема.
– Ты предлагаешь цену или подаешь милостыню? – вскричал даллал, которому совсем не хоте лось заключать первую же сделку по столь низкой цене.
– Считай, что я занимаюсь благотворительностью, – отвечал дородный перс. – Этих мальчишек в Багдаде на суку [31] продают меньше чем за десять динаров. Я говорю – двенадцать и четыре.
Мальчика купил торговец за тринадцать динаров и три серебряных дирхема. И тогда абиссинка, щиколотки и запястья которой обхватывало множество браслетов, прошептала девушке, сидящей рядом с ней, что их продадут совсем дешево.
– Ай-ай, – запричитала она, – а когда-то сеид давал за меня три сотни золотых!
31
Сук – базар в мусульманских странах. (Примеч. перев.)
– О, умудренная опытом, – шепотом ответила ей девушка, – должно быть, то было много лет назад.
– Турки лучше, чем все эти жадины и корыстолюбцы, – продолжала абиссинка. –
Девушка крепко обняла колени и задумалась. У нее были хорошие зубы и прекрасное тело, чуточку худощавое с точки зрения персов, предпочитавших иное. Она происходила из арабских черных палаток племени Сафа, кочующих по Хаурану. И ее кожа была не такой светлой, как у персидских женщин, хотя и не столь темной, как у абиссинок. Если бы только торговец оставил ее для закрытых торгов, она могла бы понравиться какому-нибудь молодому знатному господину.
В отличие от опытной абиссинки, Айша еще не смирилась со своей судьбой. Мысль о том, что ее продадут лавочнику, который станет требовать от нее, чтобы она пекла ему хлеб и к тому же дарила ему свои ласки, наполняла ее тихой яростью.
– О Аллах, – почти во весь голос взмолилась девушка, – не допусти такой беды на мою бедную голову!
– Что ты сказала? Ну-ну, тебя продадут за твою цену. Никто не собирает плодов с ивы. – Абиссинка пригладила короткие волосы на лбу и самодовольно ухмыльнулась своему отражению в ручном зеркале.
– Ты только послушай! Те два рябых йеменца проданы какому-то еврею за двадцать динаров. Какие времена… какие времена!
Айшу уже продавали однажды в Багдаде, и неистовое свободолюбие рожденной в пустыне причиняло ей боль. Из-под края покрывала она пристально изучила лица покупателей и мысленно прокляла этих ублюдков торгашей. Потом застыла, словно окаменев.
Чтобы не задеть толпу, всадник подтянул узду… Этот человек оставался равнодушным к происходящему. На пряжке, прикреплявшей перо к его тюрбану, мерцал большой изумруд. Очевидно, человек этот был знаменит, потому что в толпе люди вытягивали шеи, стремясь получше разглядеть его, а охранник пробормотал, обращаясь к другому, что это звездочет султана по своему обыкновению совершает верховую прогулку.
Айше показалось, всадник служит при дворе и явно облечен властью. Его лицо действительно хранило суровое выражение, глаза по-орлиному сверкали из-под мохнатых бровей; но ему вряд ли перевалило далеко за тридцать. Айша глубоко вздохнула и встала на колени.
– Сядь, женщина, – пробурчал охранник. – Твоя очередь еще не подошла.
Но вместо того чтобы послушаться его, Айша, молниеносно метнувшись, проскочила под его рукой и пробилась через мужчин, окружавших пленников. Со стремительностью вспугнутой газели она подбежала к всаднику и вцепилась руками в его стремя.
– О защитник несчастных, – она задыхалась, – окажи помощь. Я из высокородной палатки шейха… мой отец был вождем племени Сафа… – солгала она, – а теперь, взгляни, о эмир над эмирами, они продают меня вместе с мальчишками и этими грязными женщинами на публичном торге.
Омар заглянул в ее темные глаза, полные страстной мольбы. Он заметил силу в ее тонких молодых плечиках, изгиб точеной шеи. Айша откинула покрывало, и он видел, как шевелились ее губы, когда она обращалась к нему. Про себя она молила Аллаха, чтобы незнакомец понял ее арабский.