Омут памяти
Шрифт:
Но были убедительные и яркие выступления в поддержку выводов комиссии, например, Казанника, Вульфсона, Роя Медведева. Последний, в частности, сказал: «Я выступаю здесь как профессиональный историк и должен сказать, что за свою многолетнюю деятельность почти не встречал столь взвешенного, точного, ясного и совершенно справедливого документа (Аплодисменты)».
В конечном счете проект постановления, подготовленного комиссией, поставили на голосование. Проголосовало «за» — 1052 депутата, «против» — 678, «воздержалось» — 150. Предложение не прошло, несмотря на мои лукавые ссылки на «ленинскую политику» и на «интересы социализма», рассчитанные на настроения определенной части аудитории. Не хватило всего 70 голосов. По правде говоря, я ожидал такого исхода.
Далее Лукьянов сказал, что поступило второе предложение: принять только пункт 1 постановления и приложить к нему доклад. Он дочитал этот пункт: «Съезд народных депутатов СССР принимает к сведению
Тогда большинством голосов приняли решение перенести данный вопрос на следующий день, поскольку, мол, утро вечера мудренее.
Удрученная комиссия осталась в зале заседаний и долго горевала. Я в сердцах бросил моим друзьям — «радикалам»: «Говорил же вам об осторожности, взвешенности, а вы рвались на баррикады». Все молчали. Внес предложение о том, чтобы утром я вышел на трибуну и сказал, что комиссия подает в отставку, поскольку ничего нового добавить не может. Но прибалты начали уговаривать меня продолжить работу. Отправился писать новый доклад, а Фалин пошел дорабатывать проект постановления.
Утром снова пришлось идти на трибуну. Усталый как собака и злой как черт. Не выспался. Доклад никому не показал. На этот раз я использовал справку, данную мне Ковалевым в виде акта о передаче архивных бумаг, в которых упоминались «секретные протоколы». В конечном счете оказалось, что интуиция меня не подвела, приберег я эту бумагу правильно. Она сработала. И это выступление сопровождалось аплодисментами.
Лукьянов практически настоял на том, чтобы снова уйти от прений. Он сказал: «Как видите, товарищи, значительная часть предложений, которые внесли депутаты, комиссия учла, дала целый ряд поправок и объяснений к тому тексту, который вами получен. Надо ли нам еще раз сейчас обсуждать или можно ставить на голосование проект с поправками, предложенными комиссией?»
Решили голосовать поименно. На сей раз результаты были другие: «за» — 1435, «против» — 251, «воздержалось» — 226. Число депутатов, проголосовавших «за», увеличилось почти на 400 человек. Я был удовлетворен. Мои друзья по комиссии — тоже. Я понимал, что принятое постановление является важным этапом на пути Прибалтики к независимости.
И еще одно грустное для меня замечание по проблеме, связанной с пактом Риббентроп — Молотов. Однажды, много позже, мне позвонил Борис Ельцин (я уже работал в Фонде Горбачева) и сказал, что «секретные протоколы», которые искали по всему свету, лежат в Президентском архиве и что Горбачев об этом знал. Ельцин попросил меня провести пресс-конференцию, посвященную находке. Я сделал это, но был крайне удивлен, что средства массовой информации отреагировали вяло, видимо не понимая исторического значения события.
Находка ошарашила меня. Не могу сказать, что Михаил Сергеевич препятствовал работе комиссии — не было такого. Но тогда зачем хитрить на пустом месте? Никак не могу уловить логику его мысли. А в легкомыслие верить не хочется. Однако, как свидетельствует бывший работник архива Политбюро Мурин, об этих документах Горбачеву было известно. На Первом съезде народных депутатов СССР президент твердо заявил, что подлинника секретных протоколов нет, хотя, судя по документам, Болдин докладывал об этих бумагах Горбачеву, который дал указание никаких справок по ним не давать.
Нечто подобное произошло и с документами по Катыни. Мне было поручено поддерживать контакты с Ярузельским по этой проблеме. Я не один раз спрашивал в Общем отделе ЦК, какие документы существуют в архиве Политбюро на этот счет. Ответ стандартный — ничего нет. Но однажды ко мне попросился на встречу Сергей Станкевич и сказал, что в Институте всеобщей истории профессор Лебедева случайно напала на архивные материалы конвойных войск, где были документы о расстрелах более 12 тысяч поляков.
Я немедленно встретился с директором института профессором Чубарьяном. Он принес мне эти бумаги. Зная нравы аппарата, сначала разослал копии документов в различные организации (всего 5 экземпляров), а потом позвонил в Общий отдел Болдину и все ему рассказал. Реакция была неожиданной. Болдин очень заволновался и попросил немедленно прислать документы непосредственно ему. Но я направил их в канцелярию, где на документах поставили все необходимые печати. Тайна вышла из-под контроля. Настойчивость, тревога, волнение Болдина еще раз убедили меня, что документы и материалы по Катыни находятся в архивах Политбюро.
Так вот, в декабре 1991 года Горбачев в моем присутствии передал Ельцину пакет с этими документами. Когда конверт был вскрыт, там оказались записки Шелепина, Серова и материалы о расстреле польских военнослужащих и гражданских лиц, особенно из интеллигенции (более 22 тысяч человек). Ранее Горбачеву докладывали об этих документах. Михаил Сергеевич сидел с каменным лицом, как будто ничего и никогда не говорилось по этому поводу. Я до сих пор не понимаю, какой был смысл держать все эти документы в тайне. И политически, и нравственно Михаил Сергеевич выиграл бы, предав их гласности.
Возвращаюсь
Вопросы, которые меня волновали тогда, я изложил в своем выступлении. Привожу его основные положения здесь, чтобы избежать вольностей в пересказе.
«Да, мы стоим на историческом рубеже. На рубеже в том плане, что наша еще хрупкая демократия требует новых импульсов, новых принципиальных шагов. Думаю, три вопроса имеют ключевое значение для определения нашего отношения к идее Президентства в рамках нашей политической системы.
Первый: нужен ли нам Президент? Мое глубокое и искреннее убеждение — абсолютно необходим, притом не столько сегодня, сколько на перспективу, мы опаздываем с введением этого института.
Второй: не рискуем ли мы вновь, пусть и в ином обличье, возродить в стране режим личной власти, которая станет через какое-то время неограниченной и неуправляемой? Но это уже зависит от нас, от того, насколько продумаем мы всю систему президентской власти и как будем контролировать ее использование.
Третий: осмелимся ли мы наделить Президента достаточными, необходимыми правами, дабы сделать его пост эффективным, а не символическим? И это тоже зависит от нас, от нашей веры в самих себя, в свою готовность выполнять гражданские и парламентские обязанности.
В идущих сейчас дискуссиях часто высказывается такая точка зрения: люди устали — устали от напряженности, неурядиц, неопределенностей, от падения уважения к закону и роста преступности, конфликтов, других негативных проявлений. В явной или неявной форме сторонники такой точки зрения видят в будущем Президенте „сильную руку“, „твердую власть“, способную навести порядок. Такие ожидания распространены в обществе, в них есть немалый резон, и с ними нельзя не считаться.
Но полагаю, что помимо крайне необходимого наведения порядка и законности в стране новый подход к институту Президентства стал бы еще и дополнительный преградой против попыток неконституционного стремления к власти.
Но если мы ограничим наш подход к Президентству и его функциям только этими соображениями, мы фактически развернемся лицом к старым нашим мифам и болезням: к представлениям о „добром царе“, о „непоколебимом вожде“ и тому подобным. Это несовместимо с курсом на демократизацию, на развитие самоуправления народа.
Противники президентского института сегодня говорят о дефиците власти, но возражают против решительного шага в этом направлении. Алогичность, причины которой трудно уловить. Что касается тезиса о децентрализации экономики, то она как раз и требует политической консолидации. Я не вижу тут противоречия.
Что же касается принципа пролонгации президентского правления, то хотел бы заметить: нам нужен не временно исполняющий обязанности директора бани, а полномочный президент великой страны. Иными словами, нужна эффективная и дееспособная демократическая власть, которая была бы в состоянии проводить курс на народовластие, на построение правового государства.
А что у нас? В рамках реформы политической системы властные функции передаются от партии конституционным органам. Таким образом, уже в недалекой перспективе произойдут органические изменения, к чему нам надо быть готовыми, иначе мы опять будем посыпать пеплом наши поредевшие волосы и корить себя за неготовность, за некомпетентность, за отсутствие прогностики. Надо считаться и с возможностью образования иных партий.
Возникает, таким образом, острейшее противоречие между необходимостью продолжения и углубления перестройки и ослабленностью систем управления на всех уровнях, но особенно на центральном. Это противоречие должно быть устранено, ибо оно содержит возможность новых и острых антагонизмов.
Нужны новые органы власти и отработанная система взаимоотношений между ними. Новые кадры и люди, воспитанные в уважении к демократии и закону. Нужны сами законы и четкие, ясные процедуры их исполнения. По всем этим вопросам мы еще много будем спорить друг с другом. Не все сможем решить и сегодня.
Общество должно быть надежно защищено от беззакония, от попыток со стороны никого не представляющих безответственных или коррумпированных сил узурпировать власть. Общество должно быть излечено от правового нигилизма.
Убежден, что введение поста Президента СССР придаст всей нашей политической системе в целом способность к оптимальному в каждом случае сочетанию разных форм и средств управления, оптимальному разделению властей, но и синтезу власти, а главное — будет означать ускорение демократического процесса.
Надо выходить из медузообразного состояния власти и укрепить суть подлинной демократии, основанной на законе».