Он приехал в день поминовения
Шрифт:
– С тетей Жерардиной?
– полюбопытствовал Жиль.
– Она больше не хозяйка в своем собственном магазине. Мовуазен завладел им с помощью займов, закладных, разных прочих махинаций, и теперь вы в любую минуту можете вышвырнуть свою тетку на улицу. И не только ее. Говорят, Плантель...
Лицо у Жиля стало каменным.
– Что с вами?
– забеспокоилась Колетта.
– Вы сердитесь, что я...
Он мотнул головой. Просто все это чересчур быстро, чересчур неожиданно! Значит, отныне он...
– Вы действительно убеждены, что документы в сейфе?
– спросил он, утирая рукою лоб.
– Мовуазен никогда этого не скрывал. Теперь вы понимаете, почему я...
Жиль внезапно почувствовал усталость. До сих пор он считал сегодняшний день первым удачным днем после тронхеймской трагедии, ему казалось, что и для него жизнь начинает складываться мало-мальски приемлемо. Еще совсем недавно они с Алисой бродили по парку и проникновенным тоном говорили друг другу ничего не значащие слова.
Теперь объяснилось все: уловка Бабена, прибегшего к помощи Армандины, чтобы наложить руку на Жиля; предупредительность Плантеля и суетливость тетушки Элуа; попытка навязать ему Плантеля-сына в качестве ментора и срочный вызов Боба из Парижа...
А также молчаливая настороженность Колетты и боязливые взгляды, которые она бросала на него с самой первой их встречи.
Он, Жиль, - наследник человека, всем внушавшего страх!
– Вам известен шифр сейфа? Колетта покачала головой, и он невольно подумал, как нежны завитки у нее на шее.
– Нет. Я полагала, что это просто, что я догадаюсь... Сегодня, в присутствии Мориса, я хочу сказать вам вот что: я, как требует завещание, останусь в этом доме, потому что нуждаюсь в пенсии, которую вы обязаны мне выплачивать. Места я буду занимать как можно меньше. Постараюсь ни в чем вас не стеснить. И последнее: Морис больше сюда не придет: мы, как прежде, будем встречаться у моей матери... Мне было важно, чтобы вы знали факты и не удивлялись некоторым странностям в моем поведении.
Она слабо улыбнулась.
– Так честнее, верно?
Врач встал. Он уже несколько раз пытался заговорить, но сдерживался. Теперь ему стало невмоготу. Он походил по столовой, потом остановился перед Жи-лем.
– Прошу прощения за то, что так холодно принял вас утром, - выдавил он.- Я еще не знал...
Чего он не знал? Что Жиль - не враг?
– Видите ли, мы с Колеттой...
Нет! Силы Жиля иссякли. Он не желает слушать их признания. Он выбит из колеи. Ему надо побыть одному, подумать. Лихорадочным жестом он провел рукой по лицу. Впечатление было такое, что он вот-вот расплачется. Молодая женщина незаметно сделала врачу знак. Соваже протянул руку.
– Доброй ночи, месье Мовуазен!
Кто вышел первым? Он сам? Или любовники? Жиль начисто это забыл. Он прошел по коридору, толкнул какую-то дверь. Оказался в дядиной спальне. Остановился посреди комнаты и оцепенело стоял несколько минут, пока не услышал шум отъезжающей машины.
Тогда он бросился к окну. У тетки горел свет. Машина доктора, удаляясь, мазнула кисточками фар по белому фасаду, на котором крупными буквами была выведена надпись: "Оптовая виноторговля".
На стене, в овальных рамах, две фотографии-дед и бабка Мовуазены.
Пониже, над кроватью, выделяясь на фоне обоев,- стальная дверца сейфа.
Жиль устал так, как если бы его избили. Он прошел через дверь, соединявшую обе спальни, и очутился у себя в комнате, где его встретили два других портрета - фотография мужчины, мечтавшего стать большим музыкантом, и женщины, последовавшей за ним.
Жиль оперся обоими локтями о доску камина, наклонил голову, коснулся лбом зеркала.
По вискам его разлилось ощущение прохлады, но веки запылали еще сильней, и он разрыдался, как ребенок.
Часть вторая Свадьба в Энанде
I
Разумеется, Жиль думал об этом уже не первую неделю, но чаще всего в минуты, когда мысли немножко путаются - например, перед тем, как уснуть. Глаза у тебя закрыты, голова разгорячена, и все на свете тебе по плечу. Зато на другое утро от подобных мыслей становится неловко, а то и страшно - как это ты замахнулся на такое.
Так вот, замысел Жиля осуществился, но когда в тот вечер он возвращался домой по набережным, на душе у него было легче обычного и все же несколько тревожно; на ходу он что-то мурлыкал, но делал это, как дети, которые напевают в темноте, чтобы не трусить.
Жиль распахнул дверь заведения Жажа. Он частенько заглядывал к ней в этот час. Она выходила ему навстречу, вытирая о фартук красные колбаски пальцев, и осведомлялась:
– Как дела, малыш?
Затем без разговоров наливала ему сидру, и Жиль полюбил сидр.
Когда посетителей не было, толстуха усаживалась напротив него, опиралась локтями о стол.
– Ты еще больше похудел с прошлого раза. Кормят-то хоть тебя досыта?
Однажды, вот так же вечером, она смотрела-смотрела на него и выпалила:
– А я ведь знаю, мой мальчик, что ты сделал бы, если б был поумней. Послал к черту этот свой заплесневелый склеп, нашил себе красивых костюмов, купил шикарную машину, смотался отсюда в Париж, на юг или еще куда-нибудь и попользовался там своими денежками. Я вот всегда мечтала уехать на покой в Ниццу. Как подумаешь, что ты в твои годы сидишь за работой с утра до ночи, а эта публика потешается над тобой...
Жажа сказала правду. После разговора у Плантеля Жиль вышел на улицу с толстым портфелем под мышкой. Встреча носила почти комический характер. Плантель, еще более элегантный и светский, чем обычно, - безупречный пробор, душистая сигара в зубах, светлые гетры, сверкающие ботинки, принял его в своем кабинете, отделанном красным деревом и украшенном моделями кораблей. Сначала он держался с неподражаемой непринужденностью.