Он приходит по пятницам
Шрифт:
К счастью, принявший сообщение дежурный милиционер не стал допытываться у нее о подробностях происшествия – видимо, догадываясь, что ничего более внятного все равно не услышит, – и вскоре милиция была уже на месте. Надо сказать, что возглавлявший выехавшую группу офицер был уже понаслышке знаком со странным случаем, над которым ломал голову лейтенант Одинцов, и следовательно, почти не сомневался в том, с чем они столкнутся после прибытия на место заявленного происшествия. Он уже заранее предвкушал, как он в понедельник откроет им – то есть их начальнику и самому Одинцову – глаза на реальную подоплеку взволновавшего их «загадочного случая исчезновения трупа из полностью закрытого помещения», а потому еще по дороге в институт ухмылялся в свои пышные усы (почему бы и не представить его субъектом с роскошными, как у артиста Каневского, усами – как автор, я вполне могу себе позволить подобную небольшую выдумку). Прибыв в институт, он с удовлетворением удостоверился в своей прозорливости – хотя гордиться верностью своих предсказаний ему особенно не приходилось – с его-то опытом! – тут и любой стажер заранее предсказал бы, чем кончится дело. Трупа, естественно, в коридоре никакого не было, и дверь на лестницу была притворена и даже заперта на замок. Понятно, что на этот раз никто не собирался искать путей, по которым можно было бы вытащить труп, и, пройдясь – для порядку – по пустым коридорам, милиционеры посчитали свой долг выполненным. Всё было ясно и не вызывало ни малейших сомнений. Даже сама Анна Леонидовна, похоже, была не так уж удивлена повторным исчезновением виденного ею трупа. Она не выказывала никаких эмоций, не пыталась что-либо объяснить (да ее никто особо и не расспрашивал). Пришибленная всей нелепостью происходящих с нею событий, она явно сникла, как бы сморщилась и в одночасье усохла – сама себе в зеркале казалась постаревшей на много лет, – и впала в состояние, которое можно описать как апатию и покорность нещадно бьющей ее судьбе.
За окончанием осмотра здания последовало, вероятно, не вполне обычное, а потому неожиданное продолжение.
В нашем обществе издавна господствует мнение о том, что практически все милиционеры – грубые, бездушные и даже жестокие люди. Чтобы не обмануться в своих ожиданиях, при общении с милицией лучше, дескать, держаться именно такого мнения. В последние же годы такой взгляд на наших «стражей порядка» только ухудшился. Изо дня в день пресса сообщает нам о разнообразных – часто поистине жутких – историях, в которых работники милиции выступают вовсе не на стороне справедливости и общественного порядка. Поневоле начинаешь сомневаться в том, чт'o грозит большими опасностями мирному обывателю: встреча ли на узкой дорожке с патентованными бандитами или же с якобы противоположными им по знаку «сотрудниками правоохранительных органов». Некоторые сообщения о борьбе и чуть ли ни о регулярных перестрелках между милиционерами (во всех их разновидностях) и боевиками наркомафии и тому подобных «организованных преступных группировок» заставляют вспомнить о рассказах многочисленных мемуаристов, описывающих сучью войну, разразившуюся в послевоенные годы в советских лагерях и сводившуюся к тому, что один клан бандитов («воры») беспощадно расправлялся с другим («суками») и сталкивался с аналогичной ответной реакцией.
Я не собираюсь оспаривать это широко распространенное мнение о милиции и разбираться в его оттенках – надо полагать, возникновение таких представлений о «среднестатистическом милиционере» имеет под собой вполне реальную основу. Всякая организация формирует своих членов в соответствии с выполняемой ими функцией, и попавшие в ряды этой организации (пусть даже чисто случайно, без предварительного отбора) неизбежно изменяются в процессе службы так, чтобы им было проще и удобнее выполнять свою работу – формируется некий профессиональный тип. Если учесть, что цель обсуждаемой нами организации – «давить и не пущать», а методы, ею используемые, были – в основе своей – развиты и отшлифованы еще во времена Ивана Грозного, Петра Первого, Феликса Дзержинского и других выдающихся душегубов, игравших видные роли в нашей отечественной истории, было бы наивно ожидать, что среднестатистический милиционер окажется тонко чувствующим, мягкосердечным и деликатным субъектом, готовым в любую минуту утешить сироту и вытереть вдовьи слезы. Ясно, что реальный портрет должен существенно разниться с этой умилительной сказочной картинкой. К тому же, не надо забывать, что постоянное общение с не самой лучшей частью общества, а часто и вовсе с разным отребьем, и необходимость всегда иметь в виду, что у каждого из нас – обывателей – имеются различного рода дефекты и пороки, которые не принято демонстрировать публично, но которые могут обнаружиться в случаях, требующих вмешательства милиции, – короче говоря, неизбежное для каждого милиционера близкое знакомство с «изнанкой» нашей обыденной жизни, всё это вряд ли может способствовать воспитанию доверчивого и чувствительного к чужой боли профессионала, занятого борьбой с преступностью. Вероятно, не так-то просто вызвать деятельное сочувствие у любого встретившегося на нашем пути человека в милицейской форме: он уже, вероятно, насмотрелся на плачущих вдовиц и обиженных сирот – всех все равно не утешишь, – да к тому же, некоторые из этих сирот попали в поле его зрения только потому, что воткнули ножик в живот своему приятелю и однокорытнику по недавно покинутому ими детскому дому. Кого тут надо жалеть в такой ситуации? Может быть, порезанного, но не исключено, что и воткнувшего – дело ли рядового милиционера во всём этом разбираться? До этого ли ему?
Всё это так, и глас народа, по-видимому, не слишком заблуждается в своих окончательных приговорах. И всё же, нельзя рассматривать людей, несущих службу в милиции, как комки пластилина, которые система может как угодно мять и лепить из них всё, что ей заблагорассудится. Ясно, что все они – индивидуальные субъекты, имеющие свою волю, характер, моральные принципы и впитанные в детстве привычки, а потому, хотя на каждого из них действие указанных профессиональных факторов оказывает свое деформирующее личность влияние, результаты воздействия могут оказаться совершенно разными. И мы вряд ли ошибемся, если скажем, что среди милиционеров – точно так же, как и среди инженеров, новоиспеченных фермеров, врачей и канцелярских сотрудников Государственной инспекции по торговле, контролю качества товаров и защите прав потребителей – наверняка, можно найти как откровенных монстров, так и тех представителей милицейского племени, которые как две капли воды схожи с тем тонко чувствующим, мягкосердечным и деликатным субъектом, картинку которого мы совсем недавно признали неправдоподобной и лакирующей действительность. И более того, если внимательно разобраться, в каждом милиционере можно найти что-то человеческое, что-то присущее нам всем (не милиционерам) – как в положительном, так и в отрицательном смысле.
Так вот. После такой преамбулы (призванной, по мнению автора, послужить теоретическим обоснованием правдоподобности описываемых обстоятельств) мы можем вернуться к уже начатому рассказу. Закончив с формальным осмотром помещений, командовавший приехавшими милиционерами усач (теперь ему придется носить усы на протяжении всего романа, если только автору не придет в голову, что он должен их сбрить) предложил опечаленной Анне Леонидовне свозить ее на осмотр к врачу. Нет-нет, никаких принудительных освидетельствований, об этом и речи быть не может. Просто – вы же сами видите – что-то с вашим… зрением не в порядке. Лучше бы показаться медикам – посоветоваться со специалистами. Как к этому отнеслась вахтер и что она при этом думала, мы не знаем – она на эту тему не распространялась, – но внешне она никак не выразила своего согласия или несогласия. Со стороны всё выглядело так, как если бы она сама не знала, что ей делать, и готова была подчиниться любой чужой воле, обещающей ей выход из тупика, в котором она оказалась.
Одного из милиционеров оставили на время в вахтерской, а прочие на известном уже читателю уазике отправились в приемный покой городской психиатрической больницы. Милицейский командир предварительно вкратце объяснил дежурному врачу суть дела, на что тот вяло согласился: Ну да, похоже, из нашего контингента. Но без обследования что можно сказать? Затем настала очередь самой Анны Леонидовны. Врач расспросил пациентку о некоторых обстоятельствах ее жизни, главным из которых было, по-видимому, выяснение того, не лечилась ли она раньше у психиатра. Не был забыт и дежурный вопрос: Голоса слышите? – без чего не обходится ни один осмотр специалистов данного профиля. Побеседовав еще немного с односложно отвечающей на его приставания женщиной и попытавшись намеренно грубым тоном и демонстративным недоверием к ее ответам вызвать какую-нибудь агрессивную реакцию со стороны опрашиваемой, но не добившись от нее ни малейшего всплеска эмоций, врач счел свою миссию законченной. Однако при этом он – вопреки ожиданиям – не отмахнулся от нее и не отправил туда, откуда она пришла, а отнесся к ней с вниманием и предложил устроить ей консультацию у авторитетного специалиста: У нас клиническая больница, и консультации проводят сотрудники кафедры психиатрии – очень грамотные и опытные врачи. Посмотрят вас и решат, как дальше быть, может, и лечение какое-то порекомендуют – объяснил он преимущества своего предложения. Анна Леонидовна не выразила особой радости по поводу открывавшейся перед ней возможности попасть на прием к самому профессору или к кому-то из его ближайших сотрудников, но и отказываться не стала – отнеслась, наверное, к этому, как к еще одному полустанку на предстоящем ей крестном пути. Истолковав ее молчание за согласие, психиатр велел ей в понедельник прийти к десяти утра в приемный покой и сослаться на договоренность о консультации, на которую он обещал ее записать. Всё складывалось наилучшим образом и шло, как расписанное по нотам, пациентке не требовалось ничего решать самой и каким-то образом этого добиваться. Возможно, что свою роль сыграло присутствие офицера милиции – немногие из нас решились бы отказать в посильной помощи сотруднику органов, даже если бы он и не просил об этом напрямую. Отрицательное мнение прочих штатских о милиции может, как видите, приводить и к положительным эффектам. Однако, рассматривая всю ситуацию в целом, я не вижу ничего невероятного в том, что милиционер мог проникнуться участием к годящейся ему в матери старухе, которая очевидно сходила с ума, но была еще в достаточно здравом рассудке, чтобы быть пришибленной своим открытием и страшиться своего близкого будущего.
Не исключаю, что кто-то из скептически настроенных читателей заподозрит у нашего усача другой мотив, подвигший его на это богоугодное дело: он, дескать, пытался заручиться свидетельством психиатра, чтобы его рассказ о начальнике, попавшем пальцем в небо, и об этом опростоволосившемся Одинцове выглядел более основательным и убедительным. Всё может быть. Но даже в этом случае я не нахожу здесь никакого конфликта мотивов: мог же он стремиться и начальнику нос утереть, и несчастной старухе помочь – и всё это провернуть одновременно, за один присест, почему бы и нет? Читателям, особенно тем, кому знаком роман «Пророчица», наверняка уже известно, что чужая душа – потемки, а все наши предположения о том, чем руководствовался усач при поездке в больницу, или что почувствовала потерпевшая, во второй раз столкнувшись с мертвым телом, не многим отличаются от результатов гадания на кофейной гуще. В чем-то мы окажемся близко к правде, а в чем-то попадем в точку, расположенную у противоположного полюса. Ну, так что же?! Ведь и в обыденной жизни наши суждения и оценки обладают сходной степенью достоверности – при желании, такое сходство можно даже посчитать еще одним признаком реалистичности художественного повествования.
Перейдя при последующем описании событий к наиболее краткому стилю изложения – слишком много строк было потрачено перед этим на разного рода отступления и воображаемую полемику с читателями, – скажем, что, вернувшись в свою вахтерскую и проводив тут же уехавших милиционеров, Анна Леонидовна без каких-либо приключений досидела свое дежурство до конца и без всяких объяснений сдала смену. О чем думала и что чувствовала она в эти часы и в последующие сутки, нам не известно. Но ни в каких необычных поступках или высказываниях ее думы – каковы бы они ни были – не проявились. Ее сдержанный характер, видимо, продемонстрировал здесь всю свою силу.
В понедельник с утра она отправилась в больницу (которую попросту называла сумасшедшим домом) и попала на консультацию к доценту Старовойтову – уже начинавшему седеть, но сохранившему чисто младенческую живость и вертлявость и не утерявшему своего специфического, производившего впечатление на многих пациентов, очарования. (Познакомившись с его описанием – в Мишиной, разумеется, передаче – автор, как верный поклонник Ильфа и Петрова, сразу вспомнил одного из их персонажей – Авессалома Изнуренкова: ах, ах, высокий класс и так далее). После разговора с пациенткой – более обстоятельного и гораздо более детального, нежели ее беседа с предыдущим психиатром из приемного покоя, – доцент предложил ей лечь к ним на обследование: не надолго, мы с вами как следует разберемся и что-нибудь вам непременно рекомендуем; думаю ничего страшного у вас нет, – обаятельно улыбнулся он мрачно слушающей его старухе, – посмотрим, проверим…
Всё произошло очень быстро и как бы само собой: прямо из врачебного кабинета Анна Леонидовна была препровождена в одно из отделений этого жуткого сумасшедшего дома.
Знающий дело читатель, хорошо осведомленный – а, может быть, и на собственной шкуре, как говорится, испытавший это, – опять же может сказать, что в советскую больницу (и в психиатрическую, и в любую другую) лечь без направления амбулаторного врача и без явных признаков тяжелого заболевания, не будучи привезенным «Скорой помощью» и не имея за собой какой-либо убедительной рекомендации (сама Софья Ипполитовна просили), было крайне непросто – желающих лечиться всегда было намного больше, чем свободных коек в больницах. На обследование… ну надо же… – иронически заметит этот самый предполагаемый читатель-скептик, и опять же вытащит на свет свою умозрительную гипотезу о том, что большая часть всей этой врачебной предупредительности и гуманной заботы о ничего из себя не представляющей пациентке объясняется очень просто: на консультацию она попала с подачи милиции, и доцент, несомненно, это знал. Ну, может, и так. И что из этого? Стоит ли нам заострять на этом внимание? Ведь прямого отношения к развитию нашего сюжета такое объяснение (даже если оно и в самом деле верно) иметь не может – посему оставим это за скобками и продолжим наш сжатый рассказ о пребывании нашей героини в психиатрической больнице, имея всё же в виду, что оказалась она здесь вовсе не случайно: были для этого достаточно серьезные основания, это всякому ясно.