Он приходит по пятницам
Шрифт:
– А дальше видно будет, – сказал он, улыбаясь и как будто даже гордясь теми горизонтами, которые открывались перед ним в этом «дальше».
Порфирьевна что-то промекала в ответ – так сказать, выразила свое одобрение соседскому решению, но одновременно и обозначила свое недоумение – с чего бы так?
– А что ж мне всегда такую жизнь вести? Здесь, в этих условиях? Могут ведь быть и другие варианты. У меня еще время есть впереди… Попробуем, посмотрим… А тогда и решим: пить – не пить? как пить? что пить?
– Верно я говорю? – закончил он свое неожиданное признание, видимо, почувствовав, что слишком уж приоткрывает свои подспудные соображения и планы.
У меня еще время есть впереди… – значит, на что-то надеялся, чего-то ждал, рисовал себе какие-то розовые дали. Ничего-то не может знать человек о своей судьбе, и сворачивая за угол, никак не может угадать, что его на самом деле ожидает за этим поворотом. Так что всякое мыслимое предвосхищение будущего – пусть даже ближайшего – стоит, по примеру нашего классика, снабжать непременным примечанием: ебж – если буду жив.
Несмотря на весьма расплывчатый ответ Мизулина о причинах столь разительного поворота в его привычках и поведении, Порфирьевна не так уж долго оставалась в недоумении относительно наблюдаемого ею «чуда». Вскоре у нее появились рациональные соображения, постепенно оформившиеся в подтверждаемую солидными фактами гипотезу, которой она и поделилась с внимательно слушавшим ее милиционером.
– Женщина у него появилась. Вот что я вам скажу. От нее всё и идет, – рассказывала она с некоторым воодушевлением, вполне понятным, если учесть, что весь процесс постижения истины – от возникновения первых догадок к формулированию рабочей гипотезы, и затем к выяснению фундаментального свидетельства, блестяще подтверждающего высказанное предположение, – был пройден ею самостоятельно и практически до конца: никаких сомнений у нее больше не оставалось.
Суть соседкиного рассказа сводилась к тому, что буквально через день после ее разговора с Мизулиным у нее появилось некоторое объяснение его чудесного преображения. Вернувшись домой поздно вечером – а она два раза в неделю ходила в заводской клуб на спевки самодеятельного хора («не шей ты мне, матушка, красный сарафан…», «наших рек разлив, что моря весной; до чего ж красив ты, мой край родной…» и тому подобные образцы «народного» творчества) – Порфирьевна с удивлением обнаружила, что сосед брал ее чайные чашки: они у меня на кухне в шкафчике стоят – две красивые чашки – с розами – и блюдца такие же. А у Сашки-то сроду чашек не было – да и зачем они ему? Ему стаканы-то и сподручнее, для водки-то в самый раз. А здесь по-другому понадобилось. Он, конечно, чашки-блюдца помыл, на место поставил, но я-то вижу – не так стоят, да и в одной еще вода не высохла. Ага, думаю, гостью принимал, пока меня не было. Да не какую попало – его лахудрам и стакан бы сгодился – не-ет! Тут дама приходила – вот он и расстарался.
С этим выводом самодеятельная сыщица связала и мизулинские вечерние вылазки из дому. Хотя тот, приходя с работы, теперь перестал ежедневно уматывать куда-то в свою компанию (раньше он мог и вовсе не придти ночевать), но все же несколько раз за этот месяц он часу в седьмом-восьмом вечера куда-то уходил (куда на ночь-то глядя? уже темно об эту пору…) и возвращался очень поздно – может быть, и под утро: возвращений его Порфирьевна не слышала и ничего об этом сказать не могла. Но – в чем она была точно уверена – наутро он был трезв как стеклышко. Вот ведь что удивительно. Точно так же он ушел и вечером предыдущей пятницы – за день до описываемого разговора с милицией, но, как мы знаем, утром он домой не вернулся.
Всё вместе взятое, по мнению наблюдательной мизулинской соседки, могло иметь лишь одно объяснение: у ее соседа появилась зазноба. Не подружка на час, а серьезная женщина, с которой Мизулин связывал какие-то далеко идущие планы: возможно, собирался снова жениться и тем самым резко изменить свою жизнь. Только так можно было истолковать его туманные намеки и – самое главное – его твердое решение покончить с пьянством.
Развивая эту плодотворную гипотезу, Порфирьевна сделала и дальнейший шаг в своих рассуждениях. Ход ее мыслей был прямолинеен и довольно убедителен:
Ладно, Сашка связался с серьезной положительной женщиной (надо же нашлась такая – обратила на него свое внимание, на пьяницу-то; но тут дело темное – любовь, как говорится, зла…), они собираются соединиться – вступить в брак (он, по крайней мере, сильно на это надеется, и готов ради этого на любые подвиги – бросил пить, не шуточное ведь дело). Пусть всё так. Но куда он шастает по ночам? Зачем? У него же своя комната – приводи кого хочешь, хоть вовсе живите вместе. Нет, здесь им что-то не подходит. А если и появляется она здесь, то лишь тайком – когда Порфирьевны дома заведомо нет. А чего таиться-то? Кто бы им помешал?
А ясно чего тайну разводят! Замужем она – вот и всё объяснение. Понятно, что пока окончательного решения еще нет, муж и догадываться ни о чем не должен. Тут и раздумывать не над чем. Потому и от Порфирьевны таятся – чтоб слухи не пошли, мало ли как дело обернется. Да и при разводе (а ей ведь сперва развестись надо будет) много лучше будет, если обвинить ее будет не в чем, и всё будет шито-крыто. Ей поди при разводе с мужем много чего делить придется – неспроста Сашка надеется на какую-то новую, обеспеченную жизнь. Ишь как высказался: условия он собирается улучшить, эти условия его уже не удовлетворяют.
Меня, как автора, просто восхищает логика этой старушенции: двух обнаруженных ею вымытых чашек оказалось для нее достаточно, чтобы выковать прочную цепочку выводов и даже сделать вполне правдоподобное предположение о личности никогда ею не виденной зазнобы. Рассуждала она приблизительно так: Она – обеспеченная дама (ясно, не девчонка), с запросами и претензиями (Сашка по сравнении с ней – шантрапа и голь перекатная; то-то он с этими чашками суетился – пытается марку держать!), и при этом ее статус не связан с мужем; кто бы тот ни был, не он ее делает обеспеченной и уважаемой – иначе на что бы Сашка рассчитывал после ее развода. Должно быть, она – откуда-то из торговли, и не рядовая продавщица, а может, завотделом или даже директор магазина (занимающая какой-то пост врачиха? или завпроизводством в ресторане? что-нибудь в этом роде), то есть человек, чего-то серьезного в жизни достигший и имеющий собственный вес. Раз она сама по себе – кто-то, значит и возраст у нее соответствующий: за тридцать, а-то и под сорок – где-то к Сашкиным годам приближается. Если так всё разложить по полочкам, картинка получается вполне складная, ничто в ней не противоречит наблюдаемым фактам.
А в довершение всего рассуждения Порфирьевны о существовании – пока что, на этом уровне ее знаний, только гипотетическом – некой женщины, пресловутой дамы, близкое знакомство с которой и стало причиной мизулинского преображения (а вероятнее всего, и подстерегавшей его катастрофы), получили блистательное подтверждение. Как поведала рассказчица внимательно слушавшему милиционеру, несколько дней назад, вернувшись с очередной спевки, она сразу учуяла необычный запах – в их маленькой прихожей явственно пахло женскими духами (я этот запах знаю, «Может быть» называется – не наши духи, заграничные – у нас все девки за ними гонялись). Включив свет, она обнаружила – на тумбочке под вешалкой – беленький обшитый кружевом платочек (я его и не тронула, но что тут думать – ясно, дамский платок; у него-то поди и мужских-то платков в заводе нет). Никаким иным образом, кроме как визитом дамы, объяснить это было бы невозможно. А стало быть с этого момента гипотеза о реальном существовании таинственной зазнобы перешла в разряд доказанных фактами свидетельств.