Он приходит по пятницам
Шрифт:
Опасность здесь в другом. Думаю, ты понимаешь, что я не имею права рассказывать тебе что-либо о ходе проводимого расследования. Такую откровенность вполне можно рассматривать, как выдачу тайны следствия постороннему лицу, не облеченному доверием следственных органов. А это уже должностное преступление. Если это выйдет на явь, мне грозят серьезные неприятности – боюсь, что меня просто выкинут со службы, вряд ли дело кончится только выговором. А если кому-то понадобится эту историю раскрутить, то можно и под суд попасть – всё зависит, как это дело подать и в каком свете выставить. Но это мой риск. И если я на него иду, то только потому, что сильно надеюсь на наше плодотворное сотрудничество. Кто не рискует, тот не пьет шампанского – так, вроде бы, говорят?
С тобой, разумеется, дело обстоит намного спокойнее. Ты никаких законов преступать не будешь и ничего тебе в этом случае инкриминировать невозможно. Но если меня начнут тягать, то, боюсь, и тебя как-нибудь притянут. По партийной, допустим, линии… Ты член партии? Нет? Ну, по комсомольской. Уж комсомолец-то ты точно? – Миша мотнул головой. – Ну вот. Вообще, найдут, как тебя прижать. Диссертацию притормозят или еще как… Ты и сам понимаешь – захотят, долго повод искать не будут.
Я уверен, что ничего этого не произойдет. Но принимать в расчет такую возможность надо. Главное, ясное дело, держать язык за зубами. Никому и никогда ни слова о наших разговорах и о том,
Вот так. Всё, что я хотел тебе сказать, сказал. Сейчас ничего мне не говори. Я тебя, наверное, малость напугал (так я и собирался), но – очень на это надеюсь, – возможно, что и заинтересовал тебя своим предложением. Учти, что случай для тебя уникальный, – он опять улыбнулся, – больше предложений побывать в шкуре сыщика у тебя не будет. Подумай как следует, всё взвесь, только ни с кем не советуйся, сам решай. Мы договорились, что никто про эти наши разговоры никогда не узнает, – я договор выполню, и от тебя того же жду. Игра должна быть честной и всё должно строиться на взаимном доверии. Идет?
Костя протянул руку ставшему тоже очень серьезным Мише, и они рукопожатием – весьма торжественным, как запомнилось одной из высоких договаривающихся сторон, – скрепили свой договор.
– Готово. Первая часть нашей договоренности – о безусловной тайне и честной игре – вступила в силу. А про главное наше соглашение… Давай, завтра приходи в это же время… нет, лучше в пять, чтобы тебе не торопиться. Сможешь? Ладно. Буду ждать. Пока что думай. Если ты завтра откажешься, я это спокойно, без упреков приму и никогда об этом больше не вспомню – останемся просто знакомыми, как раньше, и только. Если же скажешь «да», тогда всё и обсудим. А теперь… ты уж не посчитай меня невежливым, что я тебя выпроваживаю, но сейчас нам лучше попрощаться – чтобы не вести никаких лишних разговоров. Сначала ты должен решить: «да» или «нет».
– Какие обиды – всё понятно. Да мне и идти уже пора. До завтра тогда.
На этом будущие партнеры по сыску и расстались.
Миша поехал домой и всю дорогу перебирал в уме все детали состоявшегося разговора. Что он, в конце концов, решил, читателю уже и так ясно – будь по-другому, не было бы никакого романа. Костя остался дома, но о чем он думал и чем занимался, автору неизвестно.
На том можно было бы и закончить и так уже затянувшуюся главу, но я хочу добавить сюда еще несколько замечаний о распределении ролей в нашем романе. Из описанного, казалось бы, ясно, что Костя – Холмс (разумеется, лишь бледный аналог знаменитого героя Конан Дойля, вовсе на него не похожий, но здесь-то речь идет лишь о функции, выполняемой им в сюжете), а Миша – Ватсон. В определенном смысле так оно и было: Костя играл ведущую роль в описываемом расследовании, а Миша стал рассказчиком, благодаря которому читатель и знакомится со всеми имеющими отношение к делу событиями. Но в нашем романе расстановка сил далеко не так кристально ясна и определенна, как в цикле рассказов о Великом сыщике, послужившем нам прототипом для выяснения того, кто из персонажей играет ту или иную роль в рассказываемой истории. Кроме того, у Конан Дойля имеется три ключевых – в этом смысле – персонажа: Холмс, Ватсон и Лестрейд. В нашем же романе таких героев, участвующих в поиске преступников, только двое – все же остальные, причастные к этому занятию (вроде лейтенанта Одинцова), – лишь эпизодические фигуры, не претендующие на большое значение. Соответственно, в романе распределение ролей оказалось смещенным. Чтобы не забегать вперед, скажу только, не прибегая ни к какой аргументации, что Костя в нашем сюжете функционально совмещает роли как Шерлока Холмса, так и Лестрейда (и не только потому, что их объединяет принадлежность к полиции или милиции), а Миша, будучи функциональным аналогом Ватсона, в определенных случаях берет на себя роль Великого сыщика, то есть Шерлока Холмса. Что это именно так, читатель, я надеюсь, убедится в дальнейшем.
Глава одиннадцатая. Следствие набирает обороты
Придя, как уже было сказано, к решению принять Костино предложение и ввязаться в эту захватывающую авантюру, Миша крайне смутно представлял себе, что из этого последует и в чем – конкретно – будет выражаться его участие в деле. Ну ладно, Ватсон… Так Ватсон, можно сказать, ничего и не делал в то время, когда Холмс занимался своими расследованиями. Это он потом описывал происходившее на его глазах и разъясненное Великим сыщиком – описывал постфактум, иногда через многие годы после случившегося. А в чем выражалась его непосредственная помощь Холмсу? Ничего и не вспомнишь… Разве что пару раз, захватив свой армейский револьвер, он сопровождал друга на какую-нибудь опасную вылазку. Но было бы глупо предполагать, что Костя ожидает от него чего-то подобного. Миша даже хихикнул себе под нос, представив, как Костя выдает ему вороненый шпалер (пушку, машинку, волыну – как еще говорят?) и осведомляется, умеет ли его соратник стрелять из пистолета.
В связи с этой мыслью Миша вспомнил свой единичный опыт стрельбы на лагерных военных сборах, которыми завершалось обучение на военной кафедре и после которых ему и его сокурсникам присвоили звание младшего лейтенанта запаса. Опыт был скорее обескураживающим. Держать в руках оружие будущим офицерам Советской армии довелось за эти сборы один только раз: во время итогового зачета по стрельбе – до этого к опасным предметам их не допускали (вероятно, неспроста, а на основании многолетнего печального опыта). В стрельбе из винтовки Миша выступил очень даже неплохо, выбив тремя выстрелами 28 очков (из 30 возможных) – можно было и гордиться результатом: такое мало кому удалось. Поэтому, взяв – впервые в жизни – в руки пистолет Макарова, он, бодро и не
«Стреляйте, Ватсон, стреляйте!» – всплыл в памяти занятный эпизод из далекого детства, из тех полузабытых лет, когда Миша только-только начинал знакомиться с приключениями Великого сыщика и его друга. Жил он тогда с родителями в общежитии: длиннющий из конца в конец большого многоэтажного здания коридор с рядами дверей справа и слева. Общежитием это жилье было только по названию. Только за двумя-тремя дверьми этого коридора жили одинокие молодые люди, получившие свое койко-место наряду с другими своими соседями по комнате. Во всех прочих отсеках обитали семейные пары, значительная часть которых уже успела обзавестись детьми, – вероятно, как раз наличие в семье детей было одним из важных обстоятельств при решении вопроса, давать ли такому-то комнату в этом общежитии. Каждый вечер описанный коридор просто кишел детьми. Высыпавшие из своих комнатушек одновременно двадцать, а то и больше малолетних жильцов обоего пола и разного возраста – от самых старших, к которым относились и Миша со своим закадычным и неразлучным другом Сашкой Писаховым, до тех, которые только что начали ходить, – играли и развлекались как умели. Собирались в кучки и что-то запальчиво обсуждали, с воплями бегали друг за другом, пинались и плевались, баюкали кукол, секретничали, пересмеиваясь и подмигивая, гоняли по коридору на трехколесных велосипедах, уворачивались от то и дело распахивавшихся в коридор дверей, боролись, обнимались, дразнились… Естественно, вся эта возня сопровождалась непрерывными криками, топотом, шумом, гамом, смехом и плачем, визгом, победными кликами. Вдруг, заметив высунувшуюся из-за ящика крысу (а крыс в здании было не меньше, чем людей), дети – все как один – спешно вооружались палками и дружно гнали испуганного зверя, перебегавшего от одного ящика к другому, причем охота эта сопровождалась такими истошными воплями, что часть заинтересовавшихся родителей высовывалась-таки из дверей, чтобы выяснить, что там их отпрыски затеяли. И так было из вечера в вечер, за редкими исключениями. Как выдерживали подобную пытку и не сходили с ума жившие в этом бедламе взрослые, сегодня уже плохо понятно. Миша, по крайней мере, сам недоумевал, почему их бесконечные вопли и мельтешение под ногами у взрослых сносились теми безропотно и не пресекались самым суровым образом. Сам он такого уже бы вынести не смог, но предыдущее поколение, недавно прошедшее через войну и прочие радости той эпохи, относилось к неизбежной детсадовской возне и галдежу с завидным смирением.
Так вот. Врезавшаяся в память картинка из той «общежитской» жизни. Мише было лет десять, и в тот день они с уже упомянутым Сашкой сидели на полу в Мишиной комнате и тихонечко играли: лепили пластилиновых солдатиков и их вооружение. Комната была довольно большая – метров двадцать, – так что от окна, около которого они устроились, до расположенной напротив двери в коридор было метра четыре. Они были одни, и тишину в комнате нарушало лишь их дружное сопение и редкие обращенные друг к другу замечания. Взрослые где-то отсутствовали, в коридоре тоже было пусто и тихо в это послеобеденное время, когда взрослые еще не пришли с работы, а дети либо играли на улице, либо находились в школе (если учились со второй смены) или в детском саду. Вдруг эту благостную тишину и спокойствие нарушил какой-то посторонний звук – приятели одновременно насторожились и замерли. Дело в том, что звук был хотя и негромким, но явно тревожным и даже угрожающим; что-то вроде еле слышного – но от этого не менее страшного – завывания какого-то зверя или сказочного чудовища. Слышал? Что это? Они посидели с минуту, затаив дыхание и прислушиваясь, но звук больше не повторялся. Тихо. Слышно как тикает будильник, но и только. Ребята вернулись к своим занятиям и уже стали забывать о пережитой тревоге, как – через несколько минут – жуткое завывание повторилось и даже стало чуть громче и отчетливее. Теперь они были уверены, что звук им не почудился и что идет он от ведущей в коридор двери. Там, в коридоре кто-то, несомненно, был, и этот кто-то, оставаясь неизвестным и даже загадочным, явно не располагал к более близкому знакомству с ним. Кем бы он ни был, его завывание вызывало бегущие по позвоночнику мурашки – жуткий голосок был у того, кто выл под их дверью.
Рассказывая мне эту давнюю историю, Миша сам удивлялся своей (и Сашкиной) отчаянной смелости в описываемой ситуации. Хотя ни за собой, ни за своим приятелем он выдающейся храбрости не замечал – бывало и трусили, излишне, может быть, осторожничали в чем-то; всякое бывало, – но их поведение в этом случае явно свидетельствует об их детской безрассудности и – как ни крути – о несомненной отваге. Обнаружив, что за дверью какая-то жуть, они не полезли под одну из многих, занимавших большую часть комнаты кроватей, зажмурившись и заткнув пальцами уши, чтобы не видеть и не слышать этого неизвестного чудовища, а, не раздумывая и не сговариваясь, направились прямо навстречу опасности. При втором завывании они вскочили на ноги, оборотились к двери – там! – и на цыпочках подкрались к выходу в коридор. Прислушались – тихо. Осторожно приоткрыли дверь и в образовавшуюся щель выглянули поочередно в коридор: в той его части, которая была видна из-за приоткрытой двери, никого не было. Пусто? – прошептал Сашка. Миша кивнул и вновь потянулся выглянуть, чуть пошире отворив дверь. И в этот момент зверюга опять завыл. На сей раз чуть погромче, а главное, где-то совсем рядом. Смельчаки дернулись – чисто инстинктивно, потому что бежать-то было некуда. Но тут Миша понял, откуда идет звук: Радио! Как раз над дверью, на стене висел репродуктор – черный картонный круг с металлическим ободком и небольшой коробочкой внизу с регулятором громкости [9] . Миша вывернул его на полную мощь, и кто-то во весь голос вскричал над ошеломленными приятелями: Стреляйте, Ватсон, стреляйте! – бах… бах… бабах… оглушительные выстрелы, и затем: …Это был огромный мастиф…
9
Описываю эту давнюю деталь из быта тех лет по собственным воспоминаниям и боюсь, что могу ошибиться. Где именно и как был расположен этот регулятор громкости, я уже точно вспомнить не могу. Такие простейшие репродукторы уже и в годы Мишиного детства почти вышли из обихода, а теперь такой и в музеях не найти.