Он приходит по пятницам

Слободской Николай

Однако – и Порфирьевна, к ее чести, этого не скрыла в своем рассказе – прямо сразу же возникла неувязка, объяснения которой найти не удалось. Когда – минут через десять-пятнадцать – наша героиня (пусть ее роль только эпизодическая, но и она – значимый персонаж романа, да и рассказ ее занял почти целую главу) снова вышла в коридор, платка там уже не оказалось. Понятно, что обнаруживший свою оплошность сосед забрал его, хотя и с явным опозданием – факт дамского визита к нему уже был зафиксирован (а затем, добавим, и внесен в милицейский протокол). Окрыленная своим сбывшимся предвидением Порфирьевна решила ковать железо пока горячо и продолжить выяснение личности мизулинской посетительницы. Вновь одевшись, она вышла из подъезда и подошла к небольшой компании, состоявшей из трех бабок, давно уже – еще до ее ухода на спевку – оккупировавших скамейку перед домом и досидевших, по своему обыкновению, до самого позднего вечера. Пора ежевечерних телесериалов в те времена еще не наступила (да и, как мне кажется, не у всех еще тогда были телевизоры), а чем-то надо же было им занимать свободное время. Присев с ними рядом (я на минуточку, воздухом с вами подышу – да мы и сами уже сейчас пойдем, пора уж по домам) и перекинувшись с завсегдатаями скамейки несколькими ничего не значащими фразами, охваченная азартом успешного расследования сыщица осведомилась у явно обладавших нужной ей информацией соседок: видели ли они, что за дамочка приходила к хорошо известному им Сашке – относительно недавно она должна была покинуть подъезд. Но тут ее ждал совершенно не предполагаемый облом. Бабки дружно заверили ее, что к ее Сашке никто подобный не приходил: какие-то люди, конечно, ходили туда и сюда, но никаких дамочек (то есть особ женского пола, уже вступивших

в брачный возраст и еще, по-видимому, не успевших утратить способность к деторождению) здесь за последние пару часов не наблюдалось. Если, разумеется, не принимать в расчет Варьку с третьего этажа, которая недавно пошла домой с детской коляской и со своим старшим, плетущимся за матерью.

Порфирьевна постаралась скрыть от собеседниц свое разочарование и крайнее удивление, но в душе была сильно раздосадована. Все ее построения, обладающие, на ее взгляд, неоспоримой логичностью, а после находки платка так даже и очевидной наглядностью, наткнулись на непредвиденное препятствие. Понятно, что проще всего было бы объяснить возникшее противоречие в фактах тем, что заболтавшиеся кумушки просто не обратили внимания на приходившую и покидавшую подъезд дамочку. Вероятно, милиционеры (хоть всё заранее знающий усач, а хоть даже и склонный к сомнениям и больше доверяющий свидетелям лейтенант Одинцов) вполне удовлетворились бы таким простейшим предположением – не видели, потому что заговорились и не придали значения, – но Порфирьевну, опирающуюся на свой многолетний житейский опыт, такое неправдоподобное объяснение устроить никак не могло. Что-то во всей истории, взятой в целом, было явно не так, и ставшие ей известными факты определенно не хотели стыковаться друг с другом. Чтобы свести как-то концы с концами, оставалось предположить, что искомая дамочка проживает в том же самом подъезде, и для визита к Мизулину, ей не требуется выходить на улицу. Но и этот путь рассуждений вел к полному абсурду: наша сыщица прекрасно знала, что никто из живущих в их подъезде ни в малейшей степени не походит на нарисованный ею портрет Сашкиной зазнобы. (Мне представляется, что была еще одна возможность объяснения наблюдаемых фактов: вычисляемая дамочка могла не жить в их подъезде, но навещать кого-то из здесь живущих, так что в тот момент, когда Порфирьевна расспрашивала о ней соседок, она могла, уйдя от Мизулина, сидеть в квартире своей подруги, сестры или любого другого, близко знакомого ей жителя описываемого дома. Однако сама рассказчица такую – пусть, судя по всему, и небольшую – вероятность не принимала, надо полагать, во внимание и в своем рассказе даже не упомянула). Таким образом, если подвести окончательный итог рассказу мизулинской соседки, можно сказать, что она по-прежнему считала главной причиной резких перемен в поведении бывшего пьяницы появившуюся в его жизни женщину, но кем была эта пресловутая дамочка и как ей удавалось не попадаться никому на глаза, оставалось для Порфирьевны неразрешимой загадкой.

На этом, я думаю, и следует закончить данную главу: главное, о чем поведала милиции соседка покойного электрика и на чем основывались будущие рассуждения настоящих сыщиков, уже мною изложено, а если какие-то детали и были упущены, то их можно будет добавить и позже, когда в этом появится необходимость.

Глава девятая. Генеральский сын

Наконец-то я добрался до главы, в которой смогу представить читателям еще одного из главных героев нашего романа, до сих пор не появлявшегося на этих страницах, а заодно открыто рассказать о том, по поводу чего мне уже не раз приходилось отделываться туманными обещаниями будущих исчерпывающих разъяснений. Буквально через несколько абзацев всякий читающий роман сможет убедиться, что поразительная осведомленность Миши (а, следовательно, и моя, как автора) о самых мелких деталях этой запутанной криминальной истории и даже о содержании милицейских протоколов вовсе не результат нашей с ним безудержной фантазии, а имеет под собой вполне прозаическую основу, не нуждающуюся в каких-то выдумках и довольно строго ограничивающую пределы допустимых в художественном произведении поэтических вольностей.

С новым персонажем нашего романа – а по существу, со своим старым знакомым – Миша столкнулся в вестибюле института, как раз рядом с уже хорошо известной читателю каморкой вахтера.

Миша подошел туда с простейшей целью: выяснить, забрали ли уже ключ от 317-ой комнаты, где он работал вместе с другими сотрудниками лаборатории, или же ему надо взять этот ключ и расписаться в особом журнале, фиксирующем – помимо прочего – и время, когда сотрудники НИИКИЭМСа появляются на рабочем месте, и когда его покидают. Хотя время уже подходило к двенадцати часам (а рабочий день в институте начинался строго в девять ноль-ноль), Миша не мог быть на сто процентов уверен, что хоть один из троих его сослуживцев, работающих в этой комнате, его опередил и уже взял ключ – могло быть по-всякому. Чаще всего ключ отсутствовал, поскольку обычно Миша появлялся на работе отнюдь не в первых рядах. Даже на фоне царящего в таких учреждениях довольно пренебрежительного отношения к производственной дисциплине не имевший ученой степени мэнээс Стасюлевич М.Г. выделялся своей вольностью и даже несколько бравировал тем, что посещал отведенное ему присутственное место не «по часам», отсиживая свои сорок часов в неделю «от звонка до звонка», а по собственному расписанию, которое сам и определял. (А если честно, то не особенно о нем и беспокоился – лишь изредка коря себя за то, что дело идет слишком медленно, и давая себе зарок – «с понедельника», «с первого числа» и т.п. – интенсифицировать свои трудовые усилия). Оправдывая себя и свою излишнюю безалаберность в отношении этих самых «трудовых усилий», он подводил под принятую им линию поведения принципиальную базу и понятие «ненормированного рабочего дня» (своеобразно толкуемое научными сотрудниками) объявлял одной из фундаментальных академических свобод.

Я вам не бухгалтер, – вот его твердая позиция, которую он не только неоднократно декларировал в лабораторных разговорах за чайным столом (при этом в чайных чашках могли быть и иные напитки), но и – по возможности – практиковал в реальной жизни. Если я дома до поздней ночи могу читать научные статьи или исписывать груды бумаги, рассчитывая какой-то процесс, и это считается нормальным, то и в институт я могу приходить, когда считаю нужным, и никакая тетенька из отдела кадров или из министерства не должна мне в этом смысле ничего указывать – я не хуже ее знаю, как мне планировать свою работу. Как бы ни относилось его непосредственное начальство к подобным декларациям, до поры до времени Мише (да и прочим) это сходило с рук, и на все его вольности смотрели сквозь пальцы. Хотя, возникни у того же завлаба необходимость приструнить не угодившего ему чем-то сотрудника, в его руках был бы уже готовый набор Мишиных прегрешений против производственной дисциплины: хочешь – объявляй ему порицание перед строем, а хочешь – так и вовсе увольняй его с завтрашнего дня. КЗОТу [3] это противоречить не будет. Да и сам Миша понимал, что принципы принципами, а реальное поведение не может базироваться только на них, надо принимать во внимание и текущее соотношение сил и прочие обстоятельства, а потому вполне мирился с тем, что, проводя свою принципиальную линию, приходится кое-где и пригнуться, а в некоторых случаях не стоит упрямо лезть на рожон – толку от этого все равно не много.

3

Разъясню, на всякий случай, эту хорошо знакомую старшему поколению аббревиатуру – вдруг кому-то из молодых читателей (буде такие у романа появятся) она неизвестна.

КЗОТ – Кодекс законов о труде – тоненькая книжечка, в которой были прописаны разные правила, в согласии с которыми должны были строиться взаимоотношения между где-то работающим советским человеком и его работодателем (т.е. советским государством в лице его различных форм и ответвлений). Нельзя сказать, что эти правила сильно мешали начальникам поступать как им заблагорассудится в отношении своих подчиненных. Ничего подобного не предполагалось, и каждый начальник – если возымел бы такое желание – мог любого из своих работников хоть с кашей съесть или, по крайней мере, сделать невыносимым его дальнейшее пребывание в стенах данной конторы (неважно, шла ли речь о патронном заводе или о детском саде). Все – и начальники, и подчиненные – это знали и вели себя соответственно. Однако КЗОТ и стоящий за ним закон (суд, прокуратура и т.д.) требовали любую расправу с подчиненными оформлять в согласии с рядом условий, прописанных в этой книжечке. А посему произвол начальства и административный раж преданных своему руководству этих самых «тетенек»

несколько умерялись необходимостью, прежде чем получить желаемый эффект (съесть с кашей), выполнить ряд предписываемых КЗОТом действий и соблюсти указанные в нем условия. Именно эти дополнительные хлопоты и требующие некоторого времени излишние обороты административного механизма до определенной степени тормозили начальственную прыткость и – до поры до времени – предохраняли фрондирующих сотрудников (вроде нашего Миши) и разного рода нерадивых работников (вроде выше описанного пьяницы Мизулина) от перепадов настроения их начальников и от угрозы мгновенного испепеления на месте. Кроме того, все эти составляющие КЗОТ предписания и правила давали благоприятную возможность для вмешательства в процесс управления всякого рода сил, стоящих как бы в стороне от него, но вовсе не собирающихся оставаться безучастными. При определенном стечении обстоятельств свою палку в стронувшееся с места и наезжающее на работника колесо могло вставить, например, партбюро (и стоящий за ним райком партии), не желающие упустить благоприятный повод и указать много возомнившему о себе начальнику, кто на самом деле в доме хозяин. Так что иной раз (пусть и весьма редко) по поводу какого-нибудь никому не интересного Миши могли возникнуть нешуточные баталии, в которые могли втянуться и министерства, и прокуратура, и обком партии, и местный отдел ВЦСПС (уж не буду расшифровывать и эту аббревиатуру – кому интересно, пусть справляется в энциклопедии), и еще бог знает кто. Экономя силы и опасаясь подобных осложнений, начальники несколько умеряли свой пыл и выбирали более гибкую линию поведения, а разного рода Миши и Сашки пользовались образующимися при этом щелями и зазорами в существующей жесткой административной системе управления.

В то время, когда Миша мне об этом рассказывал, он уже довольно иронически относился к своей младенческой прямолинейности и своим тогдашним декларациям. Однако кое-что из прежних настроений и взглядов в нем оставалось. Так он, посмеиваясь, но и с некоторым горделивым оттенком, поведал мне историю из тех времен, повествующую о его лобовом столкновении с местными блюстителями трудовой дисциплины, так сказать о заочном конфликте с ними, закончившемся полной Мишиной победой – если не нокаутом, то уж точно по очкам.

В момент одного из периодических весенне-осенних об­ос­тре­ний борьбы с нарушителями дисциплины – лентяями и прогульщиками – дирекция НИИКИЭМСа решила устроить рейд по их выявлению – поименно – и последующее их гласное осуждение, чтобы и им самим, и прочим неповадно было опаздывать на работу или еще как-то сокращать свой рабочий день. Возможно в институт пришло очередное строгое указание не снижать накала упомянутой борьбы (плод творчества какой-то из тех самых «тетенек» – неважно в штанах она была или в юбке – ее половая принадлежность в данном контексте несущественна, главное – это роль, которую она играет, роль приживалки, не имеющей определенных занятий и беспрестанно озабоченной необходимостью напоминать о себе начальству, доказывая свою полезность и незаменимость и, тем самым, оправдывая получаемую зарплату). Однако возможно и сам «акадэмик», раздосадованный своими сотрудниками, помимо всего прочего бездельничающими и не радующими своего директора россыпями научных достижений, которые могли бы приблизить момент его производства в высшее академическое звание, повелел устроить своим ленивым «людишкам» показательную Варфоломеевскую ночь. Об истинных причинах, вызвавших эту экстраординарную экзекуцию (известная Мише новейшая история НИИКИЭМСа не сохранила сведений о других подобных мероприятиях, а на Мишиной памяти оно было единственным и более не повторялось), ничего более сказать нельзя. Но как бы то ни было, такое решение было принято, и на его основании сформирована специальная проверочная бригада. В нее включили несколько человек (для коллегиальности и предотвращения возможных злоупотреблений на почве личных симпатий или бытовых конфликтов). В число проверяющих попали: сотрудница отдела кадров, всем известный проныра из комитета комсомола, инженер по технике безопасности и охране труда (вот и ему какое-никакое дело нашлось – что само по себе неплохо), еще кто-то. Мероприятие готовилось в строжайшей тайне, и подавляющее большинство рядовых сотрудников о нем не подозревало, так что, когда проверяющие в назначенный день заняли свои места у вахтерской (а другого пути проникнуть в институт не существовало), появление ниикиэмсовцев на рабочих местах шло в обычной манере: к девяти часам (время «Ч») б'oльшая часть ключей еще висела на своих гвоздиках, а исчезнувшие относились, главным образом, к помещениям первого и второго этажей, где размещались технические службы и сотрудники АУПа [4] , – те самые «бухгалтеры», о которых так свысока отзывался Миша, и прочие приравненные к ним лица, – вынужденные под бдительным присмотром своего начальства приходить на работу строго по часам.

4

Объясню и это, привычное тогда сокращение.

АУП – административно-управленческий персонал.

Ровно в девять проверяющие – кто с удовольствием (большинство ауповцев раздражалось при мысли об этих ученых, свободно порхающих туда-сюда как пташки, в то время как они, просиживающие свои восемь часов «от сих до сих», даже в соседний магазин отлучиться не могут, не испросив на то специального позволения), а кто и со смущением (неловко и нехорошо всё же вылавливать и «закладывать» своего же брата-мэнээса, а тем более почтенного завлаба), но повинуясь высшей воле, – приступили к своим обязанностям, записывая, кто опоздал на пять минут, кто на восемь, а кто и на полчаса. К четверти одиннадцатого рейд посчитали завершенным: почти все ключи были разобраны, а списки опоздавших были весьма пространными. Так что, когда ничего не подозревавший Миша появился – по своему обыкновению – в двенадцатом часу в лаборатории, он застал своих сослуживцев за увлеченным обсуждением результатов недавно закончившейся проверки и опасливыми предположениями о тех неприятностях, которые она может принести в недалеком будущем. (Сразу надо сказать, что опасения их были напрасны: никаких оргвыводов из этой проверки не последовало, и ее результаты были положены под сукно. Вероятно, как ни плохо думало начальство о дисциплине подчиненных ему этих ученых, но и оно было ошарашено гигантским числом тех, кого собиралось записать в графу «злостные нарушители» и примерно наказать). Приход неспешно притопавшего на работу Миши был встречен завистливыми возгласами попавших в черные списки неудачников, а сам «лентяй и прогульщик» чувствовал себя триумфатором: матч со злобной администрацией он выиграл с разгромным счетом «Два – ноль» – и принципам своим он не изменил, и из расставленных на него сетей благополучно ускользнул – помогло игравшее на его стороне провидение. Отзвук этой маленькой окрашенной в юмористические тона победы был отчетливо слышен в его рассказе даже через десять с лишним лет после прошедших событий.

Чувствую, что пришло время – в который раз – объясниться с читателем по поводу моих пространных отступлений от основного сюжета. Не отрицая того, что, вероятно, главной их причиной надо считать неистребимую (граничащую с графоманией) склонность автора отдаваться на волю своей сиюминутной прихоти и – без руля и без ветрил – плавать по воздушному океану самостоятельно складывающегося повествования, всё же надо сказать, что налицо присутствует (и до определенной степени управляет содержанием и длительностью таких проведенных в свободном плавании отрывков) и вполне осознанное стремление автора время от времени напоминать читающему, что создающие основу сюжета жутковато-мистические происшествия – все эти пируэты мертвого тела во времени и пространстве – происходили не в каком-то грозном сказочно-фантастическом мире, где могут фигурировать безжалостные марсиане, монструозный гений зла профессор Мориарти или же не менее ужасный, желтолицый и раскосый, злодей Фу Манчу, а на нудновато обыденном фоне нашей недавней жизни со всей ее советско-конторской и житейско-бытовой тягомотиной. Автор, по крайней мере, надеется, что ему удастся более или менее адекватно передать то ощущение резкого контраста двух сфер жизни, обычно не пересекающихся в литературе, но в действительности, по воле случая, оказавшихся в близком соседстве. То трудно определимое, но яркое ощущение, которое пишущий эти строки испытал, слушая Мишин рассказ, и которое наложило специфический отпечаток на всю эту историю.

Возвращаясь к пришедшему на работу и стоящему перед окном вахтерской Мише и продолжая прерванный рассказ, скажу, что пока он всматривался и пытался установить, висит ли на гвоздике нужный ему ключик (ага! ключ уже забрали, можно идти наверх), краем глаза он заметил спускающегося по лестнице мужчину и в тот же миг услышал его удивленный возглас:

– О, Стас! Здорово!

Миша обернулся и, хоть не в ту же секунду, но почти сразу узнал в приближающемся к нему мужичке своего бывшего одноклассника, с которым виделся последний раз вскоре после окончания школы и за последующие восемь лет, пожалуй, больше и не встречался.