Он приходит по пятницам

Слободской Николай

Сашка! – завопил Миша еще громче, чем озвучивавший Холмса актер, – Это же «Собака Баскервилей»! Как же мы?… Эх! – Но было, конечно, уже поздно: радио он включил уже в самом конце передачи. Им удалось прослушать только несколько минут из радиоспектакля – основную его часть они уже прозевали, не подозревая, что пока они возились со своими солдатиками, по радио – вот же оно, подошел бы и включил – передавали именно эту вожделенную для них историю про Шерлока Холмса. Громкость радио была приглушена практически до отказа, так что все звуки были не слышны, и только самые громкие завывания пресловутой собаки пробивались через репродуктор и достигали ребяческого слуха. Досада приятелей была неописуемой – ну надо же было такому случиться; что ж мы такие неудачливые! И даже через много-много лет, рассказывая мне эту занятную историю, Миша все еще активно переживал ту детскую досаду и разочарование – ведь счастье было так возможно! – слышалось в тоне его рассказа. Дело в том, объяснял он мне, что незадолго до описанного случая – за год, наверное, до этого – в Мишины руки попала пухлая книжка Конан Дойля с «Рассказами о Шерлоке Холмсе» (отец принес на время, взяв у кого-то на работе). Книга эта произвела на Мишу неизгладимое впечатление, прочитал ее и Сашка (у них тогда всё было общее), вполне естественно, им хотелось продлить это редкостное удовольствие и прочитать другие рассказы о приключениях великого сыщика и его друга Ватсона. Однако, до появления «огоньковского» восьмитомника было еще очень далеко (да и возможность познакомиться с ним Миша получил только в уже совсем взрослые годы), а из доступных на тот момент рассказов про Холмса друзьям оставалась неизвестной лишь «Собака Баскервилей». Откуда-то Мише стало известно о ее существовании, но добыть ее было негде. В те годы вышло несколько однотипных изданий (под редакцией и с предисловием Чуковского), но в одном из них место «Собаки» заняла «Маракотова бездна» – тоже интересная повесть, но с приключениями Холмса и Ватсона отнюдь не сравнимая. Как назло, именно это издание и попало в руки нашим приятелям, а желанная «Собака» еще пару лет оставалась недосягаемой. Прошла она мимо друзей и в виде неуслышанного радиоспектакля. Правда, когда, наконец, Миша дорвался до страстно желаемой повести (Сашка к тому времени переехал на другой конец города и с Мишей они больше не встречались – жизнь развела), он не испытал, как это нередко случается, ни малейшего разочарования – «Собака» оказалась достойной его мечтаний. Повесть эта, действительно, шедевр детективного жанра и несомненная вершина всего конан-дойлевского цикла рассказов о великом сыщике. Ее вполне можно назвать квинтэссенцией всего цикла – кто ее читал, может уверенно говорить, что с Шерлоком Холмсом он знаком. Здесь есть всё, что создало этому герою его всемирную славу.

Закончив этот довольно большой пассаж, который кому-то из читателей может показаться очередным лирико-биографическим отступлением от генеральной детективной линии, я должен сказать, что вовсе не собираюсь за него оправдываться. Уверяю всех заподозривших меня в еще одной уступке авторской склонности то и дело уходить в сторону, подчиняясь мимолетному капризу и увлекшись какой-либо, не относящейся к делу темой, в данном случае ни о каких отступлениях не может быть и речи. Весь этот кусок текста прямо работает на детективный сюжет, а именно, служит психологическим обоснованием Мишиного решения принять предложенное ему участие в расследовании загадочного преступления. Отказаться от этого он не мог, несмотря ни на какие сложности и невзирая даже на неприятности, возможно, грозящие ему в будущем. И действительно, как такой поклонник детективного жанра и тот, кто даже через четверть века после случившегося продолжал переживать детскую досаду на упущенную возможность познакомиться с «Собакой Баскервилей», мог бы пройти мимо представившегося ему случая самому окунуться в атмосферу настоящего детектива? Это было бы психологически невероятно. То, что для другого было бы единственно разумным шагом и проявлением обыденного здравого смысла – и в самом деле, зачем добровольно связываться с какой-то криминальной историей, от участия в которой нельзя ожидать ни малейшей выгоды? – для Миши было бы безрассудной глупостью и трусливым бегством, перечеркивающими существенную часть его предыдущей жизни. Чтобы остаться верным своему искреннему увлечению, он просто обязан был согласиться стать Костиным соратником. У него не было выбора – если он хотел остаться самим собой, он не мог предать кумиров своей детской любви.

Несмотря на то, что все Мишины мысли были заняты предстоящей вечерней встречей, текущая жизнь шла своим чередом и подкидывала новые темы для размышлений. Не прошло и двух часов с момента появления нашего героя на рабочем месте – а в этот раз он постарался оказаться на нем пораньше (надо было успеть разделаться с запланированным экспериментом до пяти часов), – как до него докатился новый сногсшибательный слух: у Хачатряна инсульт и он лежит в больнице. Состояние его, как сообщила позвонившая утром в приемную супруга замдиректора, крайне тяжелое, в сознание он еще не приходил, и чем дело кончится, еще не ясно – врачи высказываются уклончиво, но советуют не терять надежды на благоприятный исход. Что они имеют в виду, опять же туманно: то ли тот простейший вариант, что пациент сможет выжить, то ли всё же речь идет о том, что ему удастся избежать участи беспомощного инвалида. Правда, было почти несомненно, что в любом случае сотрудникам НИИКИЭМСа в ближайшем будущем предстоит познакомиться с новым замдиректора. Такое простейшее предвидение, естественно, добавило смятения и усилило толки по поводу случившегося – особенно среди тех, прямо подчинявшихся Хачатряну ауповцев, которых это непосредственно затрагивало. Конечно, на фоне только что поставившего всех на уши и еще не сошедшего с повестки дня убийства электрика сообщение о внезапной болезни замдиректора не произвело того впечатления, которым сопровождалось бы подобное событие, случившись в более спокойной обстановке. Однако, рассматриваемая сама по себе эта новость была достаточно экстраординарной, чтобы надолго занять умы тех, кто не упускал случая детально обсудить, истолковать и разложить по полочкам любое явление, по какой-то причине попавшее в центр общественного внимания, а таких любителей поговорить и поумствовать в институте было с избытком. В обычных условиях к ним можно было бы причислить и самого Мишу – он, как и многие из его приятелей и знакомых, редко уклонялся от участия в подобных – иногда и бурно протекавших – дискуссиях. Хотя, зная за собой эту склонность, герой нашего романа неоднократно приходил к выводу, что болтать надо бы поменьше – удовлетворение от этих разговоров получаешь нечасто, а времени они съедают очень много, – но темперамент и привычка ввязываться во всякий спор брали свое.

На этот раз, однако, Миша в обсуждение не встревал – решил, что теперь ему надо помалкивать, чтобы ненароком не ляпнуть что-нибудь лишнее. Благо, срочная работа давала ему хороший повод держаться в стороне от обычной трепотни, оживлявшейся всякий раз, когда кто-то из знакомых заглядывал в их комнату. Но слушать, что обсуждали его коллеги, он, разумеется, слушал. В течение дня до их третьего этажа мало-помалу доходили подробности события, взволновавшего замкнутый ниикиэмсовский мирок. Как и следовало ожидать, главными источниками информации были работники со второго – административного – этажа, а уже оттуда слухи и комментарии растекались по всему институту. Стало известно, что Хачатрян почувствовал себя плохо еще днем во вторник, на работе. По-видимому, у него развился гипертонический криз и он, поставив в известность кого-то из своих подчиненных и секретаршу директора, уехал домой. Выглядел замдиректора при этом не лучшим образом – красное лицо, какой-то встрепанный вид, сам на себя не похож – но от предложения вызвать «Скорую помощь» решительно отказался: дескать, и так отлежится. Чувствовал он себя, вероятно, совсем скверно, потому что не стал дожидаться, когда его «Волга» вернется из банка, и уехал на единственном имевшемся в наличии «уазике», что явно нарушало неписанные институтские обычаи. До дома он добрался самостоятельно, но там – это уже по рассказам жены – пришлось всё же вызвать «скорую». Давление – а оно, действительно, было очень высоким – ему сбили, посоветовали вызвать назавтра врача и несколько дней посидеть на больничном – от направления в больницу Василий Суренович решительно отказался. Казалось, на этот раз всё обошлось, и не исключено, что на следующий день пациент появился бы в своем кабинете, как всегда подтянутый, деловой и не дающий никаких поводов для сочувствия – никогда он не жаловался на здоровье (не его это был стиль), и до этого случая никто в институте даже не предполагал, что их строгий начальник уже много лет страдает далеко зашедшей гипертонической болезнью. Однако в этот – памятный для Миши – вторник дело пошло по-другому: поздно вечером – уже почти в полночь – больному внезапно стало совсем худо, и в больницу он был доставлен в бессознательном состоянии.

Слушал все эти «сводки с места событий» Миша не без любопытства, но не слишком, надо сказать, это всё его задевало, да и мысли его – как мы знаем – были заняты совершенно другой проблемой. Скорее всего, я бы никогда и не узнал об этом печальном, но не связанном прямо с нашей историей инциденте – зачем бы Миша стал мне об этом рассказывать? – да и узнав об инсульте замдиректора, я, наверное, не стал бы вставлять в роман все эти не имеющие отношения к делу подробности институтской жизни. И был бы прав, сэкономив страничку-другую и так чрезмерно разрастающегося вопреки моим планам текста. …Если бы не один аспект «истории болезни Хачатряна В.С., поступившего с диагнозом…» (жив ли он еще, и что с ним в дальнейшем стало – Миша и сам не знал).

Где-то ближе к вечеру – Миша уже заканчивал свои дела и собирался по-быстрому смотаться – очередные дошедшие снизу известия придали делу неожиданный оборот, так что внезапная болезнь зама по АХЧ стала связываться с произошедшим в институте убийством. Причем, что интересно, мысль о связи между этими совершенно разнородными событиями пришла в голову вовсе не Мише, а кому-то из стоявших на более ранней ступеньке распространения слуха. Во всяком случае, это предположение уже содержалось в рассказе знакомого из соседней лаборатории, зашедшего в их комнату, чтобы поделиться с приятелями интересными новостями. Мише это показалось настолько важным, что он, забыв про свое решение «молчать как рыба», принял некоторое участие в обсуждении свежего слуха и задал парочку уточняющих вопросов. Правда, никаких гипотез, объясняющих странную связь между болезнью Хачатряна и недавним убийством в институтском коридоре, Миша не предлагал, что было для него не совсем обычно – в других ситуациях он бы сходу выдвинул какое-нибудь оригинальное соображение и построил на нем целую теоретическую конструкцию. Но здесь он предпочел помалкивать и слушать, что выдумывают другие.

Суть эпизода, который так привлек Мишино внимание, стала известна со слов секретарши директора. Дама она была, как уже говорилось, с гонором и при других обстоятельствах вряд ли бы стала делиться увиденным и услышанным с другими сотрудниками института. И всё же в этом случае она не смогла промолчать – видимо, сама мысль о том, что она стала единственной обладательницей столь ценной информации о причинах, которые привели зама по АХЧ к печальному исходу, вынудила ее на время умерить свою гордыню и поделиться своими познаниями с рядовыми ниикиэмсовцами. Как бы то ни было, ее рассказ о небольшом, но знаменательном событии, предшествовавшим болезни замдиректора и – как предполагалось – вызвавшим у него скачок давления, вынырнул из бухгалтерии и распространился по всему институту.

Как рассказывалось, пресловутый замдиректора уже с утра был настроен о чем-то переговорить с академиком и, как только тот появился в институте (это было около одиннадцати часов), немедленно зашел к нему в кабинет. О чем шел разговор, секретарша слышать через двойную дверь, отделявшую кабинет от приемной, не могла и только задним числом предположила, что речь шла о какой-то конфликтной ситуации и что разговор шел на повышенных тонах. Ни о каких предположениях речь бы и не зашла, если бы в одиннадцать часов ниикиэмсовская Серна Михайловна [10] , слегка приоткрыв дверь, не заглянула в кабинет, чтобы напомнить своему шефу, что пришел проректор мединститута, заранее договаривавшийся с академиком о встрече на этот час. За несколько секунд, на которые дверь оставалась открытой, ей удалось услышать только одну фразу: я из-за ваших друзей в тюрьму садиться не собираюсь. Произнесший ее Хачатрян стоял к двери спиной, и лица его секретарша не видела, но по тону и по положению собеседников – оба стояли на ногах – опытная и тонко разбирающаяся в оттенках взаимоотношений начальников с подчиненными свидетельница этого разговора сделала безошибочный вывод: спорят о чем-то. В ответ на сообщение о пришедшем посетителе директор попросил ее извиниться за задержку:

10

Если кто не помнит, так звали секретаршу директора «Геркулеса» из романа Ильфа и Петрова.

Такой псевдоним Миша дал не названной им по имени секретарше из ниикиэмсовской приемной, однако, чтобы не вводить читателей в заблуждение, специально скажу, что рассказчик ни единым словом не намекал на то, что между их академиком и его секретаршей существовали те же отношения, что и между героями «Золотого теленка».

В этом своем сочинении я, как мне кажется, еще ни разу не цитировал книжек, оставивших столь глубокий след в душах нашего поколения. Пусть же здесь останется хотя бы мимолетное упоминание об эпизодической, но выпукло представленной и запоминающейся фигуре из знаменитого романа.

– Пусть подождет минутку. Мы сейчас закончим.

Собственно говоря, на этом весь инцидент и закончился. Ничего из ряда вон выходящего за этим не последовало. Правда, пришлый проректор был, наверное, недоволен столь неучтивым приемом со стороны почти равного ему по рангу начальника, и за те пять или семь минут, прошедшие до того, как Хачатрян покинул директорский кабинет, он дважды демонстративно взглядывал на часы. Но это и всё. По лицу вышедшего нельзя было предположить, что он только что выдержал серьезный разговор с вышестоящим начальником, – никакой особой взволнованности, раздражения или гнева: ничего указывающего на произошедшую баталию (если таковая, действительно, имела место). Да и не следовало этого ожидать от замдиректора, не склонного обнаруживать свои чувства и всегда умеющего держать себя в руках. Скорее, последствия произошедшего разговора можно было бы усмотреть в несколько необычном поведении академика – похоже, у него появились некие срочные дела. Наскоро разделавшись с мединститутским коллегой и даже не велев приготовить и подать кофе, чего следовало ожидать в соответствии с принятым в институте этикетом, – слава богу, хотя бы проводил посетителя до дверей и преувеличенно сердечно с ним распрощался, – глава НИИКИЭМСа распорядился соединить его с одним из отделов министерства, после чего дал задание секретарше заказать ему на вечер билеты в Москву и созвониться с ведомственной гостиницей. Заявил пытавшемуся побеседовать с ним завлабу, что ему некогда, и отложил обсуждение всех проблем на неопределенное «потом». Вызвал завкадрами и велел подготовить приказ о своей командировке в министерство на десять дней, оставив «на хозяйстве» зама по АХЧ, и сразу подписал еще чистый подготовленный для этого бланк. Секретарше дал указание переадресовывать всех желающих с ним свидеться Хачатряну и заму по науке, с которым он недолго о чем-то переговорил, после чего вызвал машину и распрощался, так что не прошло и полутора часов с момента, когда секретарша не вовремя заглянула в кабинет шефа и услышала нечто не предназначавшееся для ее ушей, как глава НИИКИЭМСа надолго отбыл из вверенного ему учреждения (покинув одновременно и страницы нашего романа – насколько я могу сейчас сообразить, больше ему здесь появляться незачем).

Строго говоря, ничего особенного и привлекающего всеобщее внимание не произошло. Ну, решил академик отправиться в Москву, хотя до того никто не слышал о его будущем отъезде, – мало ли какие могли у него появиться соображения и какие вопросы он собирался решать в столичных «коридорах власти». На то он и директор, чтобы не отдавать никому отчета в своих планах и изменять их в любой момент по своему усмотрению. И если бы не последовавший за этим инсульт у зама по АХЧ, вряд ли кто-то придал бы значение его спору с академиком (предполагая, что спор, действительно, был) и даже случайно подслушанной фразе. Надо полагать, что подобные споры происходили и до того, но никакого обсуждения не вызывали – даже на втором этаже, в непосредственной близости к начальственным кабинетам, что же говорить о Мише и его коллегах, обитающих в удаленной от центров власти 317-ой комнате. Им-то что до этого? Не заболей Хачатрян, и никто бы не узнал обо всех этих мелких подробностях, и уж точно, никому бы не пришло в голову связать такую ерунду с загадочным, потрясшим публику убийством в институте. Однако последовавший за разговором в директорском кабинете гипертонический криз у одного из участников, приведший его на грань жизни и смерти, как бы удостоверил серьезность конфликта между академиком и его замом, а прозвучавшее слово тюрьма направило на мысль о том, что за таким конфликтом и стычкой институтских руководителей кроется какая-то криминальная история. Такая цепочка умозаключений: разговор – спор – болезнь замдиректора – слово «тюрьма» – криминал – связь с убийством, была чрезвычайно шаткой и искусственной. Нетрудно было подвергнуть ее сомнению и свести к нулю – что и было тут же проделано институтскими умниками, – но в ней была и притягательная простота: каждой мелочи нашлось в ней правдоподобное место, а отсюда и тот интерес, который вызвал этот слух. На Мишу, во всяком случае, он произвел заметное впечатление. Может, и чепуха все эти глубокомысленные рассуждения и притягивания за уши, но что-то в этом есть, – решил он уже на пути к дому своего будущего коллеги по сыску, берущего на себя роль Шерлока Холмса. – Надо будет рассказать Косте, может, он чего знает. И как следует обдумать это. Вдруг Хачатрян не случайно заявился в институт в субботу – мало ли как могло быть?