Он приходит по пятницам
Шрифт:
Хотя Костя старался говорить спокойно, и явных горделивых ноток в его речи не проскальзывало, но – нет сомнений – душу его переполняли триумфальные чувства. И было от чего – одна из важных и весьма заковыристых загадок была успешно разрешена. И это меньше, чем за неделю расследования. Есть чем гордиться. А кроме того, в их руках теперь было вещественное доказательство преступной деятельности неизвестных злоумышленников, прямо говорящее о том, что убийство было не единичным эпизодом, а только конечным звеном в цепи неких противоправных действий, включавших специальную подготовку и продолжавшихся неопределенно долгое время – может быть, и начиная с июня этого года. Ясно ведь, что ради одно-двухкратного проникновения в институт никто бы такие городушки городить не стал. Всё это было рассчитано на неоднократный и свободный доступ в НИИКИЭМС.
– Ну, я думаю, на сегодня всё. Как ты считаешь, Олег? – Тот молча пожал плечами, не возражаю, дескать. – Ладно. Тогда так. Ты сейчас иди сдавай ключи и на сегодня свободен. Вахтеру только ничего не объясняй – незачем ей это знать, а то весь институт будет нашу находку обмусоливать. А завтра с утра в управлении увидимся. Я, наверное, чуть попозже приду – к криминалистам заскочу, пусть сюда кого-нибудь пришлют, зафотографируют всё, посмотрят опытными глазами, ну и дверь приведут в порядок. Ты со всеми материалами дела познакомился? Не полностью, говоришь? Вот и разбирайся, не тяни, должен всё назубок
– Да не за что, – промямлил Миша, понимая, что и это «спасибо» предназначено для ушей еще не ушедшего Олега, – я и не помог вам ничем.
– Это не важно. Будем считать, что ты выполнил роль понятого. Подпишешь потом протокол – подтвердишь, что это не мы с Олегом всю здешнюю механику соорудили.
Во время описанных разговоров они уже были на улице, и, закрыв двери, Костя опять стал ковыряться в замке. Закрыть его оказалось не проще, чем открыть, но, в конце концов, и эта задача была выполнена. После того, как стажер, наконец, отчалил, Костя уже откровенно и радостно – во весь рот – улыбнулся:
– Неплохо мы сегодня поработали – прямо тебе скажу: я и сам не ожидал такого результата. Ты ведь сейчас домой? Не будем сегодня ничего обсуждать – отложим это, надо всё обдумать. По отдельности обмозгуем, а потом и обсудим. Да и устал я, признаться. Ты иди одевайся, а я тебя на автобусной остановке подожду – не стоит здесь бестолку маячить. Давай.
Буквально через десять минут Михаил был уже на автобусной остановке, где Ватсона дожидался его Холмс, только что подтвердивший свое право на это высокое звание. Что ни говори, но это именно он настоял на необходимости осмотреть черный ход. Пусть ему помогла не столько логика, сколько опыт, интуиция или что-то еще, неподдающееся строгим формулировкам – да какая, в сущности, разница, что им двигало? – но результат-то налицо. Однако поговорить – хотя бы кратко – сыщикам не удалось: тут же подошел Мишин автобус, и им пришлось быстро распрощаться. Действительно, не ждать же следующего еще полчаса, а то и час. Завтра. Всё завтра обговорим, как сказал Костя уже вдогонку ринувшемуся на штурм автобусных дверей приятелю. Завтра так завтра, – думал Миша, удачно протиснувшись в самую средину салона, где было всё же не так тесно, как у дверей, и на душе у него – несмотря на скомканное прощание – было радостно, – удачно всё начинается, а дальше еще интереснее пойдет. И в самом деле, не успел он включиться в расследование, и сразу такой неожиданный успех – явный шаг вперед. Ведь проблема казалась просто неразрешимой, и все попытки ее решить, хотя бы только теоретически, требовали каких-то немыслимых умственных вывертов, которые вряд ли могли соответствовать реальности. А всё оказалось так просто и даже банально.
Было бы некорректно утверждать, что Мишины надежды на завтра и на блистательные успехи наших Холмса и Ватсона были лишь несбыточными иллюзиями. В детективе такого не бывает, не может детективный роман кончаться крахом описываемого в нем расследования. Не будет этого и в нашем романе – успех сыщицкого тандема заранее предопределен выбранным жанром. Но приходится, чуть-чуть забегая вперед, сказать, что еще неведомое персонажам романа завтра принесло им не столько очередные успехи, сколько массу до тех пор не существовавших проблем.
Утром в пятницу ни с того, ни с сего – скоропостижно – и прямо на своем рабочем месте скончалась уже знакомая читателю кладовщица Нина.
Глава тринадцатая. Гадание на кофейной гуще
Приступая после очередного отлынивания и откладывания на завтра (Morgen, morgen, nur nicht heute. Sagen alle [14] … как меня учили в школе, да только всё не впрок) к продолжению своего «творческого процесса» и начиная новую главу о событиях, происходивших в одну из пятниц того, далекого уже, года, я обнаружил, что глава эта – тринадцатая. Не то, чтобы я был чрезмерно суеверен, но верь ты или не верь, а сознание невольно отмечает сочетание, которому людская молва приписывает склонность приносить всякие несчастья и неудачи: тринадцатое и пятница. Тревожно как-то на душе становится – не сулит ли это случайное совпадение некую еще не предугадываемую мною пакость и не напорюсь ли я в этой главе на какие-нибудь невидимые с поверхности литературные рифы? Сумею ли выплыть и благополучно довести свой роман до желаемого конца? Пока что мне удавалось, считаю, выдерживать тот уровень, который я для себя обозначил, так что предыдущими главами я более или менее доволен. Что-то получилось удачнее, что-то послабее, но в целом, на мой взгляд: приемлемо. Не равняю себя – повторюсь – с настоящими писателями, пределы своих возможностей я достаточно отчетливо сознаю, но роман мой получается отнюдь не похожим, слава богу, ни на «Деревенский детектив», ни на «Печальный детектив», ни на прочих собратьев Вайнеров, и это я тоже отчетливо вижу – чего уж тут излишне скромничать. Получается вовсе не плохо – в своем роде, конечно. Не надо меня с Петрушевской или с Пьецухом сравнивать, я в те заповедные для меня дебри и не рвусь – мне бы со своими проблемами справиться. Однако на обдуманно выбранном для себя детективном направлении я стараюсь быть наравне с лучшими. И поскольку написанный до сих пор текст меня, в общих чертах, устраивает, хотелось бы, конечно, на таком же уровне довести его до финала – дотянуть, так сказать, на остатках горючего до завершающей точки. Пусть на бреющем полете… главное, чтобы без аварий. Я потому, наверное, так и завибрировал, замельтешил, что желанный конец повествования, если и не близок еще, то уже замаячил где-то на горизонте. Обидно ведь было бы, исписав такую груду бумаги, оказаться с обломками на руках.
14
На всякий случай, для тех, кто не учил немецкий язык, сегодня уже практически полностью исчезнувший из школьной программы:
Morgen! Morgen! Nur nicht heute!
Sagen alle faule Leute.
То есть, по-русски: Завтра! Завтра! Только не сегодня! Говорят все никчемные люди.
Ну да, Бог милостив… Приступаю к изложению событий той самой пятницы.
…Тут как назло еще и смерть примешивается – не к добру это всё.
Ладно…
Как говорится, авось да небось…
***
Нина – завскладом химреактивов – умерла, как уже было сказано, в пятницу до обеда. Когда именно, точно никто не знал: около десяти часов ее видели живой и невредимой, а в пол-двенадцатого ее приятельница,
Миша, пришедший на работу в первом часу, видел, разумеется, стоявший около института милицейский «уазик», но не обратил на него особого внимания – это уже стало обыденным явлением. Мимо вахты он прошел, не задерживаясь, – их ключа там, конечно, уже не было, так что о смерти кладовщицы он узнал, только добравшись до своего рабочего места. И попал, естественно, в самый разгар обсуждения печальной новости. Может показаться, что такого рода события – как они ни прискорбны и как они чувствительно ни задевают всякого, напоминая о бренности всего живого, – не могут всё же вызвать слишком бурной реакции в трудовом коллективе. Если в организации несколько сот сотрудников, то, понятно, кто-то из них может и умереть – статистика. Более того, такие события должны время от времени случаться в любой достаточно большой организации. Однако, оценивая реакцию в институте на смерть Нины, надо принять во внимание и конкретные обстоятельства, этому событию сопутствовавшие. Во-первых, неожиданность и, можно сказать, стремительность превращения смешливой, разговорчивой, экспансивной Нины в тело, которое заберут. Всё же смерть нечасто разит как молния. Обычно человек сначала долго болеет, неоднократно лежит в больнице, сохнет и вянет, и лишь потом наступает печальный финал. Да и происходит это, почти всегда за пределами его работы, после того, как он, перейдя на инвалидность, уволится, попрощавшись с утешающими его сослуживцами. И когда до них дойдет весть о его кончине, они воспримут ее как прискорбный, но легко предугадываемый результат долгой болезни. Здесь же всё совершилось враз и с пугающей наглядностью. Во-вторых, Нина была хорошо известна в институте. Несмотря на ее в общем-то незначительную должность – что такое завскладом химреактивов? так, что-то вроде лаборантки, – вряд ли в НИИКИЭМСе был хоть один человек, который не знал, кто такая Нина, и так или иначе с ней бы не общался. По своей известности она вполне могла бы потягаться с уже знакомым нам Хачатряном, чья болезнь вызвала столько разговоров, да хоть и с самим академиком. Конечно, директор – фигура, невольно обращающая на себя внимание, и трудно представить себе сотрудника института, не знающего о его существовании. С другой стороны, количество ниикиэмсовцев более или менее регулярно болтавших, хихикавших с Ниной, кофейничавших с нею и отпускавших ей немудреные комплименты во много раз превышало число тех, кого академик когда-либо удостоил хотя бы самого незначительного разговора. Можно смело утверждать, что благодаря своей общительности и тому месту в структуре института, которое она занимала, новопреставленная была одной из самых популярных личностей в их конторе. Никому не надо было объяснять, кто она такая и о ком идет речь. И в третьих, – на этом и покончим, чтобы не углубляться в малозначительные детали, – главная причина того, что смерть одного из рядовых сотрудников произвела на институтский коллектив столь шокирующее впечатление, заключалась всё же в том, что это была уже третья смерть в течение одной недели.
Разумеется, нельзя было сказать, что Василий Суренович уже умер. Может, он и до сих пор еще жив – Миша толком ничего не мог сказать о его судьбе – на работе он больше не появлялся – а потому: с глаз долой и из памяти вон. Но в рассуждениях о случившемся с ним институтские витии были почему-то настроены крайне пессимистично: скорей всего, дескать, дни его сочтены, а если выживет, то не исключено, может потом и пожалеть, что не посчастливилось умереть, не приходя в сознание, – лучше, дескать, уж так, чем потом мучиться, ведя существование беспомощного полутрупа. Мне кажется, что они перегибали палку. Конечно, тяжелый обширный инсульт – не повод для оптимизма, но всё же по-разному бывает, и не так уж редки случаи, что, пережив, как раньше говорили, «апоплексический удар», люди в дальнейшем ведут вполне сносное – человеческое – существование. И на солнышке загорают, и прогуливаются под ручку с женой (пусть и ногу при этом подволакивают – что уж тут такого?), газеты читают, смотрят по телевизору «Сельский час» (а сейчас, наверное, какое-нибудь «Пятое колесо» или программу Евровидения), в шахматы играют, с внуками возятся – мало ли чем может заняться человек с ограниченными возможностями. Однако в тот момент настрой в институте был таков, что замдиректора, хоть еще – фигурально выражаясь – не похоронили, но уже, в сущности, вычеркнули из списка живых. Если смерть мало кому известного Мизулина была воспринята большинством как загадочное экзотическое происшествие, не слишком и связанное с НИИКИЭМСом, то в свете последующих событий она уже воспринималась как некий грозный знак небес, намеревающихся разверзнуться над их тихой заводью. Чем уж они вызвали сей гнев свыше, было неясно, но удары судьбы, постигшие одного за другим двух столь заметных в институте личностей, воспринимались как первые симптомы мора, ниспосланного этими самыми небесами на ничем не приметную контору, в которой им всем довелось работать. Такие смутные предчувствия навевали мысль, что тремя смертями дело может и не ограничиться, и склоняли к тому, чтобы тревожно и недоверчиво вглядываться в ближайшее будущее. Никем не высказываемая, но ощущаемая в речах тревога только усугублялась тем, что было совершенно неясно, чем был вызван этот гнев небес. Конечно, грехи у них были – чего тут таить. И у НИИКИЭМСа в целом (как научного учреждения и его трудового коллектива), и у каждого сотрудника как отдельной личности. Но почему именно на них пал выбор небес? Ведь контор, подобных злосчастному НИИКИЭМСу (и, вероятно, не менее отягощенных грехами), огромное количество: всех этих НИИ, КБ, проектных институтов, всяких там неизвестно чем занимающихся СКБ «Салют» и ОКТБ «Горизонт», не говоря уже о прочих (сугубо секретных) «почтовых ящиках». В одном нашем городе таких учреждений – чертова уйма. А попали под раздачу именно они – в чем дело?
Думаю (мне кажется, я и Мише это говорил), что в значительной мере такую насыщающую воздух тревожность можно объяснить отсутствием видимой причинной связи между тремя всколыхнувшими НИИКИЭМС происшествиями. Хотя инсульт Хачатряна некоторые и пытались связать со спором в директорском кабинете, а его, в свою очередь, с убийством электрика, но это ведь так – досужие разговоры, а в действительности-то – пшик один. Если бы из гибели Мизулина каким-то образом следовало происшедшее в дальнейшем, то все эти события воспринимались бы как один трагический инцидент – пусть крайне редкий в обыденных условиях, но всего лишь один. Однако никакой рациональной связи между тремя обсуждаемыми – и, подчеркну, тоже весьма редкими – событиями усмотреть было невозможно. Отсюда и впечатление трех снарядов попавших – на протяжении очень краткого времени – в одну воронку. Как будто некие недоступные нашему разуму высшие силы приняли решение и теперь лупят прямой наводкой – с очень точным прицелом – по недоумевающим и с понятной тревогой ожидающим следующего взрыва ниикиэмсовцам.