Он приходит по пятницам
Шрифт:
Ладно. Это всё еще впереди – видно будет, что делать. Пока что давай разберем самый сложный вариант. Он хоть и наиболее запутанный и трудоемкий, но – черт его знает! – может, в нем и плюсы какие-то обнаружатся. Будем исходить из того, что между смертью кладовщицы и убийством нашего подопечного Мизулина есть какая-то достаточно тесная связь. Может такое быть? Теоретически – не исключено. А в реальности – кто ж это может сказать?
На этом исполняющий обязанности Холмса (и, мне кажется, неплохо с этим справляющийся) Костя вспомнил о своих обязанностях хозяина и, прервав свой монолог, отправился на кухню, чтобы снять с плитки закипевший чайник. Миша же к этому моменту сам уже был близок к точке кипения: ну, как же! его идеи, – его, можно сказать, досужие выдумки, которых он и сам слегка стеснялся, – оказывались при таком повороте дел вынесенными в самый центр их расследования. Видно, не такие уж они и завиральные, – воодушевился он Костиным отношением к делу, – есть тут, над чем голову поломать. Молодому человеку – и Миша здесь вряд ли был исключением – всегда очень важно, как он выглядит со стороны: пуще
Когда я приятельствовал с Мишей и когда слушал его рассказы об этой загадочной истории, он вовсе не казался мне чрезмерно тщеславным, самовлюбленно выпячивающим свои реальные или мнимые достоинства субъектом. Ничего подобного я за ним не замечал. Не думаю, что он как-то заметно отличался в этом отношении от большинства знакомых мне людей. Скорее наоборот, он в своих рассказах, как мне казалось, старался не преувеличивать свою роль в происходившем и трезво оценивал свои былые подвиги и озарения. Нормальный он был человек, и я с симпатией вспоминаю наши с ним разговоры. Но здесь-то речь идет не об индивидуальной черте Мишиного характера, а о возрастном – присущем многим – свойстве. Так что вполне возможно, что десятью годами раньше он мог и всерьез переживать, не упадет ли он в грязь лицом, поделившись с Костей переполнявшими его смелыми гипотезами, убедительно обосновать которые он был, конечно, не в состоянии, и не посмеется ли приятель над его вымученными детскими измышлениями. При этом надо учесть, что приятель этот за последние дни сильно вырос в Мишиных глазах и вовсе уже не производил впечатления туповатого троечника. Теперь они стояли как бы вровень в интеллектуальном отношении, и Миша уже не мог пренебрегать мнением своего собеседника.
У меня нет возможности подробно и близко к действительности передать, о чем они рассуждали в этот день. Миша и сам уже плохо помнил все детали. Разговор был долгий, они то и дело перескакивали с одного на другое, а часто и вовсе отклонялись от основных тем. Обычный разговор за чайным столом, пересказывать который нет ни малейшего смысла, если ты не умеешь во всех этих походя сказанных фразах, оговорках и умолчаниях передавать характеры собеседников, их сиюминутные настроения, невысказанные (а может, и неосознаваемые) желания и мотивы. Мне, как вы понимаете, и мечтать о подобных вещах не приходится, и, если я, по-чеховски, вставлю в разговор какую-нибудь жарищу в этой самой Африке, толку всё равно не будет. Да и не нужны читателю детектива все эти психологические нюансы – не того он жаждет от истрепанных захватывающих романов.
И всё же, главное в том, что все соображения наших Холмса и Ватсона, их предположения, смелые гипотезы и остроумные догадки впоследствии были ими радикально изменены, переосмыслены, в значительной части просто отброшены, и картинка, к которой они пришли уже через несколько дней, резко отличалась от наброска, получившегося в результате субботнего мозгового штурма. В тот момент они фактически – и Миша должен был с этим согласиться – воодушевленно сочиняли детективный роман. Из тех минимальных обрывков информации, которые им были в это время доступны, они пытались слепить – почти что на пустом месте – хоть какую-нибудь более или менее правдоподобную конструкцию.
Общее направление их мыслей определялось смертью Нины и их стремлением связать это событие с общей – несомненно, криминальной – ситуацией, сложившейся к этому моменту в НИИКИЭМСе. Первую скрипку в их разговоре играл Костя, пытавший что-то сформулировать и сделать из этого определенные гипотетические выводы, в то время как Миша, плохо выполнявший роль оппонента (он не столько спорил, сколько с энтузиазмом подхватывал мысли своего соратника), был тогда истинным Ватсоном, восторгаясь открывавшимися перед ними перспективами, поддерживая выдвинутые Холмсом гипотезы, уточняя их и подкидывая свои завиральные идейки. Сыщики сошлись на том, что как убийство кладовщицы, так и ее самоубийство (а других вариантов при диагнозе «отравление» и быть не могло – не несчастный же случай предполагать!) могут оказаться связанными с гибелью Мизулина. Если предполагать убийство, то главным подозреваемым приходится, по словам Кости, считать мужа покойницы.
– В английских детективах, – продолжал он неспешно развивать эту линию, – такой вывод принимается как аксиома: речь идет о деньгах, которыми владеет жертва и которые в случае ее смерти должны достаться супругу. Но у нас-то ничего подобного нет. Ну, точнее: у нас с этим можно столкнуться, но очень уж редко. Какое богатство может быть у кладовщицы? А если этот мотив отбросить, то зачем мужу ее убивать? Пусть она ему осточертела, и ему не терпится от нее избавиться – так разведись с ней, и всех делов. К чему все эти хлопоты с отравлением? Риск попасться и сесть на долгий срок? Нет совершенно никакого резона мужу на это решаться. Однако, можно на это посмотреть и по-другому. Не исключено, что у мужа окажется и рациональный мотив. Предположим, что муж собирается развязаться с надоевшей супругой и жениться на другой: молодой и более привлекательной. Но эта кандидатка на роль будущей жены живет в квартире родителей – своей жилплощади у нее нет. И что же им светит в случае его развода с прежней женой? Что он получит при размене их однокомнатной хрущевки? Максимум: комнатушку на подселении, да еще и в чёрти каком районе. Кого-то, конечно, это не остановит: с милым, как известно, рай и в шалаше. Но далеко не все будут этим довольны. Зато, если жена вдруг исчезнет с дороги, то он замечательно устроится со своей зазнобой в той же самой квартире, в центре. Вот тебе и мотив! Наш, так сказать, социалистический вариант оставшегося от жены богатства. И подобные ситуации далеко не такая уж редкость. Хотя на столь радикальное решение квартирного вопроса отваживаются, слава богу, немногие. Но и сбрасывать со счетов эту возможность не стоит.
Как излагает, змей, – думал, слушая эти речи, Миша, – всё у него продумано, разложено по полочкам. Вот тебе и туповатый троечник! Это, наверное, не он, а мы дураками были – никого кроме себя не замечали.
Обосновав возможную роль мужа в коварном отравлении Нины (и поразив приятеля складностью своих речей), Костя круто повернул и двинулся в противоположном направлении. Он считал, что им следует считаться с такой возможностью, но нет смысла долго разбираться с этой версией. Я, конечно, – объяснял он, – дам задание оперативникам прощупать мужа – когда получу акт экспертизы с заключением об отравлении (обоснование же нужно) – пусть поговорят с соседями, родственниками, знакомыми: выяснят, что у них за отношения были в семье – это, как водится – рутинные, собственно говоря, мероприятия. Но, если они что-то надыбают, я с чистой совестью развяжусь с этим делом. Пусть заводят отдельное уголовное дело, назначают следователя – нас это уже беспокоить не должно. Ведь к институту это уже отношения иметь не будет – вот пусть там и разбираются по месту жительства. Им и карты в руки. Гораздо важнее был для них другой вариант, который им придется разрабатывать, если подозрения в отношении Нининого мужа не найдут под собой серьезной почвы.
Рассуждая опять же теоретически – а приятели не уставали повторять и напоминать друг другу о заведомой гипотетичности своих построений, – можно было предположить, что две последовавшие одна за другой смерти в НИИКИЭМСе причинно связаны каким-то – еще им неизвестным – образом. И здесь намечались две разнонаправленные линии: сюжетные линии (если уж держаться мнения, что они под видом планов расследования упоенно сочиняли детективы – Миша, по крайней мере, не отрицал, что его досужие измышления не слишком далеко уходили от этого; правда, приложимо ли то же определение к гипотезам, излагаемым Костей, осталось неизвестным).
Во-первых, следовало иметь в виду, что Нина могла быть как-то впутана в ту же самую криминальную аферу, в которой участвовал Мизулин, и что она пала жертвой тех же оставшихся за кулисами уголовников, которые зарезали электрика. И тот, и другая сыграли, так сказать, свои роли, после чего их предусмотрительно удалили со сцены – да еще при этом главари сэкономили часть доходов, не поделившись ими с втянутыми в дело «статистами». В пользу такой трактовки говорили два мелких и не слишком убедительных факта. О первом Костя уже говорил приятелю раньше, а в этот раз только напомнил о том, что самодельный нож, которым был убит Мизулин, был выточен из обычного напильника, имеющего в сечении форму плоского ромба, и имел наборную ручку из разноцветных плексигласовых колечек. Костя как профессионал утверждал, что именно такие ножи распространены в тех ИТЛ («лагерях», «зонах»), где зэки имеют на своих местах работы доступ к слесарному инструменту и точильным станкам, так что появление в деле подобного ножа можно считать характерным признаком, указывающим на кого-то, уже побывавшего за решеткой. Мода у них, видишь ли, такая, – пояснил он своему не имеющему специальной криминалистической подготовки Ватсону, – в магазине ножа из хорошей стали не купишь, а напильники по необходимости делают из хорошего закаленного металла. Тут Миша, хоть и не спорил с авторитетным в подобных вопросах Холмсом, но внёс свою существенную поправку и заявил, что не раз видел точно такие ножи с наборной ручкой у самых обыкновенных работяг. Так что мода эта, хоть и появилась в специфической среде, теперь, вероятно, распространилась достаточно широко, и основывать на такой улике далеко идущие выводы было бы опасно. Сыщики сошлись на том, что как пренебрегать данным фактом, так и переоценивать его значение не стоит. Так, мелкий камешек в общую мозаику.
Другое привлекшее их внимание обстоятельство, косвенно указывающее на участие кладовщицы в темных делишках, заключалось в резкой смене ее настроения сразу же после того, как она узнала о смерти Мизулина. И, естественно, привел этот довод Миша, с затаенным удовольствием поведавший соратнику о тех разговорах, которые велись на этот счет в институте. Надо сказать, что и Холмс отнесся к услышанному со всей серьезностью. Как ни интерпретируй эту внезапную перемену привычного поведения кладовщицы, но самого факта ничто отменить не могло – слишком уж многие заметили, что Нина всю неделю была сама не своя: что-то не давало ей покоя и лишало былой жизнерадостности. Если отбросить внешние причины (вроде крупной ссоры с мужем), то естественно предположить, что ей стало невыносимо страшно при мысли о предстоящей расплате за висевшие на ее совести грехи. Даже если она до того и не знала, что их бывший электрик (а с ним она, несомненно, была знакома) участвует в делах той же шайки, что и она сама, ей нетрудно было сложить два и два, чтобы придти к выводу о грозящей ей опасности. С одной стороны, тот, кто оказался способен зарезать своего подельника, мог аналогично поступить и по отношению к ней (вдруг он побоится, что Нина может его выдать), а с другой – следствие по поводу убийства могло вытащить на свет и стоявшие за ним махинации, и тогда ей пришлось бы отвечать перед законом: перспектива, тоже настроение не повышающая.