Он приходит по пятницам

Слободской Николай

Более существенная информация была получена в Костиных разговорах с сотрудниками отдела снабжения и «бухгалтерскими девушками». Одна из них – Петунина (тоже, кстати сказать, Нина) – молодая женщина лет тридцати с чем-нибудь, бывшая, надо полагать, самой близкой приятельницей покойницы (именно ей первой была доверена тайна об убийстве в институте) – сообщила, что виделась с Ниной накануне роковой для нее пятницы (то есть в четверг к концу рабочего дня) и что та ожидала мужа, который обещал заехать за ней на машине. Заглянув к приятельнице, Петунина (будем ее так называть, чтобы не путать с уже знакомой нам кладовщицей, которая пусть так и остается единственной «Ниной») застала там уже прощавшуюся с хозяйкой еще одну героиню нашего романа – вахтершу Бильбасову и просидела на складе минут двадцать. Женщины пили кофе (обычный, не растворимый), беседовали о чем-то незначительном, и при этом Нина дважды выходила на несколько минут на улицу, чтобы проверить, не подъехал ли ожидаемый ею муж. По словам рассказчицы, Нина была явно не в духе, как и в предыдущие дни, но с чем было связано ее мрачное настроение, объяснить не захотела, хотя и не отрицала, что радоваться, дескать, у нее нет ни малейшего желания, ни повода. На Костин прямой вопрос: не могли ли в основе такой мрачности лежать какие-то нелады в семье, спрашиваемая созналась, что ничего конкретного она, конечно, не знает, но, по ее впечатлениям, речь вряд ли шла о крупной ссоре с мужем. По крайней мере, упоминая мужа, Нина не выказывала какой-либо злости

или раздражения, чего следовало бы ожидать при семейном скандале. Я подозревала, что она узнала о тяжелом заболевании, о чем-то вроде опухоли, или боялась, что такой диагноз ей, в конце концов, поставят врачи, – так описала свои соображения рассказчица. – Мы с девочками обсуждали это между собой, еще до четверга, и решили, что это – скорее всего. Все ведь боятся. Вон сколько таких случаев. И в нашем возрасте нередко. (Однако, тут же прокомментировал эти высказывания Костя, на вскрытии ничего подобного не обнаружилось). Незадолго до пяти Петунина отправилась к себе в бухгалтерию, а Нина осталась на складе, и больше они уже не виделись. Тут рассказчица всхлипнула, шмыгнула носом и вытащила из кармана платочек (теми же духами пользуется, кстати… «Может быть»… – несколько невпопад заметил Костя).

Относительно растворимого кофе Нинина подруга сказала, что она знала о существовании заветной банки и что Нина во вторник утром даже угощала ее экзотическим напитком. Но он ей не очень-то и понравился: От настоящего сильно отличается… он и на кофе-то не слишком походит. Запах, правда, замечательный… (Заметим, чтобы к этому не возвращаться: ясно, что во вторник яда в банке с кофе не было, и факт этот полностью снимал подозрения с покойного Мизулина). Где она раздобыла сей дефицитный продукт, Нина толком не объяснила: Начальство наградило… – отговорилась она с какой-то раздраженно-злой ухмылкой, – за примерное поведение. Петунина ничего не поняла, но переспрашивать не стала. Вижу, ей это неприятно, я и замолкла… Не знаю, может, действительно, ей кто-то презент из Москвы привез… может, и сам академик… не снабженец же – он и в Москву-то редко ездит. А может, и пошутила она так просто… Не поняла я. Однако в четверг банку эту она не видела, и речи о ней не заходило.

– Вот такие пироги у нас на сегодня, друг Ватсон! – закончил друг Холмс свой краткий обзор имевшейся у него информации.

Действительно, ситуация выглядела не слишком обнадеживающей. Амурная гипотеза, на которую они возлагали некоторые надежды, приказала долго жить, и приходилось возвращаться к изначальной «бандитской» версии, в которой было неизвестно всё: действующие лица, их цели, суть их преступной деятельности – короче говоря, полный мрак. И никаких планов, как к этой версии подступаться, у сыщиков не было.

– Я, конечно, поговорю и с вахтершей этой и – через пару дней – с мужем Нины – не хочу его сейчас беспокоить, похороны и всё такое, но пора уже мне с ним познакомиться: поглядеть, что да как. Вдруг они что-то заметили в тот вечер, что-то Нина могла им сказать… Но, сам понимаешь, это всё больше для очистки совести – шансы узнать что-то невелики. Что цепляться к вечеру четверга? Сыпануть яд могли и во вторник, и в среду, да и в четверг пораньше – времени было достаточно. Сколько там за эти дни людей перебывало? Бессмысленно и выяснять.

Друзья сидели за столом и пили неизменный чай «со слоном» – Костины запасы этого ценного продукта казались неисчерпаемыми, – меланхолически жевали пряники и безо всякого энтузиазма сгрызли четыре коржика, купленные Мишей по дороге. Было в те времена такое довольно популярное изделие отечественной хлебопекарной промышленности под названием «Кольцо песочное» по цене не то девять, не то одиннадцать, если не ошибаюсь, копеек за штуку, то есть более или менее доступное для того слоя советских потребителей – мелких служащих, к которому можно было отнести и Мишу. (С нашим Холмсом, как известно, дело обстояло сложнее – генеральский сын всё же, – но я про его жизненные обстоятельства и уровень достатка ничего и не знаю). Не исключаю, что и сейчас такие «кольца» существуют, если их окончательно не вытеснили «Сникерсы» и «Чоко-паи», но что-то давно они мне на глаза не попадались.

Костя примолк ненадолго и продолжил:

– Но это всё касается отравления кладовщицы – тут хоть что-то можно выяснять и кого-то о чем-то спрашивать. Надо будет как следует с мужем разбираться. Посмотрим еще, как тут быть. А вот что нам делать с зарезанным Мизулиным? Я просто не знаю, как к этому делу и подъезжать. Никаких концов не вижу. В чем здесь смысл-то?

Видно было, что глава их детективного тандема не на шутку озабочен. Но, как легко догадаться, Миша, к которому формально был обращен этот – по сути дела риторический – вопрос, ничем не мог порадовать своего Холмса: никаких светлых мыслей и многообещающих идей у него не было. Он и вовсе был растерян, подавлен и чувствовал свою полную беспомощность. И до того ему в голову лезли неприятные сомнения в успешном окончании затеянного ими предприятия, а теперь и вовсе дела пошли наперекосяк. Полный тупик, из которого не видно ни единого выхода, – так, наверное, можно сформулировать его тогдашнюю оценку сложившейся ситуации. Рассказывая мне о тех днях, он вспоминал, как именно тогда он пытался прикинуть, что бы мог предпринять в такой ситуации настоящий (то есть конан-дойлевский) Шерлок Холмс? К чему бы он сумел прицепиться и какой неожиданный логический вывод он сумел бы извлечь из имеющихся у них фактов? Правда, сам-то Миша числился Ватсоном, а следовательно, ему и не полагалось выискивать нетривиальные решения и подмечать мелкие детали, которые при правильном их осмыслении могли бы повернуть весь взгляд на расследуемое дело. Но такое распределение ролей между ним и Костей вовсе не удовлетворяло нашего героя. Как его ни называй, но чувствовал-то себя Миша Шерлоком Холмсом и не собирался ограничиваться ролью наблюдателя. Пусть до сих пор Костя, без сомнений, играл ведущую роль в их детективном партнерстве. Это так, с этим Михаил и не собирался спорить. Но он не без оснований считал, что и у него есть своя голова на плечах, и, раздумывая о распутываемом ими деле, он видел себя в позиции проницательного сыщика, а не зрителя, который лишь наблюдает за событиями, даже не пытаясь разгадать их скрытый смысл. (Тут я, как автор, могу заметить, что и аутентичный Ватсон, вероятно, в некоторых случаях ощущал себя сыщиком и пытался самостоятельно придти к решению проблемы, однако, связанный законами жанра, он не мог добиться значительных успехов на этом пути). Так вот. Примеряя фигуру Шерлока Холмса к той ситуации, в которой были наши сыщики, Миша не видел, что в ней могло бы привлечь особое внимание великого детектива. Прицепиться, вроде бы, не к чему. Рассуждая и так, и сяк, наш герой не мог найти в известных ему фактах и подробностях никакой щелочки или трещинки, через которую можно было бы устремить глубокомысленный взор в нутро этой темной истории.

Следуя логике прочитанных им детективов (хотя Костя здесь, наверное, прав, и реальность не слишком считается с этой логикой), можно было ожидать, что искомая нестыковка – та самая заветная щелочка – окажется связанной с самой невероятной частью всей истории, то есть с трехкратным появлением мертвеца. Что-то в этой не считающейся со здравым смыслом истории должно было натолкнуть сыщика на убедительное и важное умозаключение, как это было, например, с абсурдной кражей башмаков (одного из каждой пары) в «Собаке Баскервилей». Но к чему прицепиться в рассказе

о «бродячем трупе»? Ясно, что такого быть не может и что мертвецы не исчезают и не материализуются вновь по чьему-то желанию. Но дальше-то что? Если не принимать заумное предположение Кости о наличии способности к ясновидению у рядовой ниикиэмсовской вахтерши – не у каких-то там йогов в гималайских пещерах и не у потомственной знахарки, живущей в избушке на окраине леса в забытой богом глуши, – то приходится считать, что речь идет о специально разыгранном спектакле. Ну… и что? Как это может привести к прогрессу в расследовании? В самом начале их разговоров Миша – ведомый как раз этой самой детективной логикой – высказал предположение, что данное представление предназначалось, в конечном итоге, для милиции. Режиссер этой постановки хотел что-то внушить предполагаемому будущему следователю – то есть фактически им с Костей, – отвести от чего-то их взор и увести их мысли в далекую от истины сторону. Вроде бы идея здравая, но что из нее можно извлечь? Казалось бы, ухватившись за нее, можно будет понять, что именно хотели от них скрыть, – и, получается, не только хотели, но и скрыли, да так, что в башке полный мрак без малейшего просвета, – однако никаких разумных гипотез о сущности этого скрытого пункта сформулировать не удавалось. Можно было только констатировать, что жульнический план сработал без осечки, и преступники основательно заморочили сыщикам голову. Так что эта здравая идея не приводила к здравым и дающим понимание сути дела выводам – толку от нее, можно сказать, и не было. А что еще можно из этого выцарапать? Имелась, правда, еще одна мелочь, которая не давала Мише покоя, но это была и в самом деле мелочь, не стоящая даже обсуждения с Костей. Чепуха, но какая-то непонятная чепуха. Почему при первых двух «появлениях трупа» тело лежало так, что было частично скрыто за дверью, а в третий раз – когда электрик появился на глаза уже в качестве натурального трупа – тело лежало посредине коридора, хотя дверь по-прежнему была распахнута? В этом отступлении от уже отработанной схемы чувствовалась некая несуразица. Ведь, если пресловутый «режиссер» заранее знал, что спектакль закончится в третьем акте смертью Мизулина, то, что заставило его в последний момент поменять свой исходный сценарий? Казалось бы, это вовсе не вяжется с его общим замыслом – эффектность всей постановки только выигрывала от того, что труп оставался неизменным на протяжении всего спектакля: та же одежда, соблюденная во всех деталях идентичность позы лежащего, тот же самый нож с верхним красным колечком на рукоятке. Зачем было что-то менять, если зрителю пытались внушить представление об одном и том же трупе, которого черты то явятся, то растворятся снова? А ведь поменяли же! С какой целью? Непонятно. Вот что бы сказал по этому поводу Шерлок Холмс? – вопрошал Миша сам себя и не мог найти ни одного мало-мальски приличного ответа. Конечно, с натуральным Холмсом вопрос можно решить достаточно просто: не подбрасывай ему Конан Дойль такие головоломки, которые заведомо имеют разумное – хотя и не видимое с поверхности – решение, наверное, и великий сыщик не смог бы придумать ничего оригинального и интересного. Однако здесь-то речь шла не о литературных выдумках – всё было как нельзя более реально… и еще более беспросветно, чем в самом хитроумнейшем детективе. Чушь какая-то, она и есть чушь, сколько ни ломай над ней голову. Одно слово – тупик.

Вот с такими мыслями и в таком настроении наш Ватсон покинул жилище своего партнера по сыску и уныло поплелся домой, заранее договорившись, что встретятся они в следующий раз в субботу – на том же месте, в тот же час, что и на прошлой неделе.

Но и в субботу ситуация существенно не изменилась. В прошедшие два дня Миша исправно появлялся в лаборатории, терпеливо продолжал подбирать материалы для своего будущего диссертационного литобзора и не переставал достаточно активно участвовать в общих разговорах, надеясь, что какое-нибудь случайное слово, дошедший до него слушок, чье-то простейшее соображение прольют хоть каплю света на интересующее его дело. Но ничего стоящего услышать ему не удалось. Вообще эта тема (включая и смерть Нины – о том, что она была результатом умышленного отравления, никто в институте еще, естественно, не знал) постепенно теряла свою актуальность и начинала вытесняться всегдашними пересудами о политике и спорами о том, перейдет ли некая команда в высшую лигу. Что, в сущности, означает выделенное здесь курсивом выражение, Миша и тогда не знал, и за прошедшие с тех пор годы узнать не удосужился. Да и я, слушая его рассказ, не смог просветить его в этом специальном вопросе (кстати сказать, наше с Михаилом полное равнодушие к подобным проблемам было одним из факторов, обусловивших взаимную симпатию и цементирующих наши приятельские отношения). Разговоры о недавних смертях в институте, конечно, время от времени возникали, но за неимением свежей информации не выходили из уже набитой колеи. Что-то рассказывали о поминках после Нининых похорон, в которых участвовало человек десять из числа ниикиэмсовских сотрудников. Передавали сведения, исходившие от бывших там близких Нининых знакомых: о краткой речи завотделом снабжения – он очень уважительно и тепло отозвался о покойной, подчеркнув ее человеческие качества и всеобщую к ней симпатию; о Нинином муже, выглядевшем совсем потерянным и выбитым из седла; о приехавшей откуда-то издалека ее матери, которая под конец не выдержала и рыдала в голос… Ну и тому подобные подробности, характерные для такого рода мероприятий, но в детективном отношении вряд ли представлявшие хоть какую-то ценность.

В пятницу после обеда институтская общественность оживленно обсуждала свежайшую новость о внезапном увольнении главного бухгалтера. Хотя к расследованию этот факт отношения не имел, сам по себе он был достаточно интересен, и Миша внимательно вслушивался в сообщаемые наперебой подробности. Для простоты изложу их не в той последовательности, в которой они достигали Мишиного слуха, а в строго хронологическом порядке. Как быстро выяснилось, начало процессу было положено еще за день до того на проходившей по четвергам институтской планерке. Я сейчас уже не помню, как Миша называл это мероприятие, на котором еженедельно обсуждались разные организационные и производственные вопросы, да это и не важно для нашего романа – пусть будет «планерка». Вёл это совещание – вместо отсутствовавшего директора – зам по науке, временно исполнявший его обязанности. И в числе мелких, но неотложных вопросов он обратился к главбуху с просьбой ускорить инвентаризацию на осиротевшем складе химреактивов:

– Вероника Аркадьевна, надо бы поскорее с этим делом решить – лаборатории уже начинают жаловаться, что не могут получить заказанные реактивы.

Если верить словам присутствовавшего на планерке секретаря комсомольского комитета (а до Миши дотекла информация именно из этого источника), сказано это было совершенно нейтрально, вовсе не в тоне выговора, без какого-либо оттенка пренебрежительности или желания накрутить подчиненному хвост, но привело к неожиданному эффекту. Главный бухгалтер НИИКИЭМСа – солидная дама в расцвете, что называется, лет, то есть в возрасте где-то около пятидесяти, но еще весьма эффектная и с некоторыми замашками крупного руководителя – гранд-дама, я бы сказал, местного масштаба – повела себя совершенно непредсказуемо и запальчиво заявила, что в такого рода ценных указаниях вовсе не нуждается и сама, слава богу, способна справляться с возложенными на нее обязанностями. Ведущий собрание врио директора опешил, открыл – вероятно, от удивления – рот, но никак не ответив на этот выпад, перешел к следующему вопросу. Однако дальнейшее обсуждение было скомкано, и у большинства участников совещания осталось впечатление небольшого скандала – глупого и возникшего ни с того, ни с сего.