Где дуб стоял, многоочит,Покрытый карими зрачками,Там парк кричитИ пар шкворчитНа вялом солнце закипая.И, раздвигая ноги врозь,Земля из-под земли выходит,За прахом прах, за горстью горстьПередвигает по природеНе прирождённой, городской,Насаженной, как из-под палкиКрестьянский дом скрестил доскойСвои занозистые лапки.
«Брат Олежек…»
Брат Олежек,Блат олешек,Плат орешек —Сколько платьев у дерева,Листьев у доски,Из которой нарежут пешекЗемляные глинистые пески,Гнилистые
мосткиНе скрипнут, но хлипнутВсей своей влагой, впившейся в волокно —Корень пил её, и она впилась,Ствол сосал еёЛип —Кую сласть,А теперь ветер и песокТоже пьют её, как сок,Давным-давноЛюди были деревьями,А деревья были людьми,Как мошенники на доверииТёрлись ласковые дымы,Они тоже были, как ствол и крона,А их корни росли в печах.Все росли, одного ЗаконаВсем хватало. Но вот печальНе хотела быть деревом, не хотела быть братом,А хотела быть лодкой в таких печах,Где бы правым и виноватымКаждый сам себя назначал.И была она так прозрачна,Так светла была, что за парЕё принял любой палач, ноНе тот, кто ещё не пал,Кто жил сам на глубоких веткахИ смотрел высоту пустот,Брат Олежек,Блат олешек,Плат орешекОхотник меткийИ всегда попадает в рот.Когда люди были деревьями,Но деревья уже без силГолосили, и староверамиИх назвали, он нас простилИ сорвался плодом и азбукой,И пророком и колуномЕго голос сухой, неласковыйПошевеливал в каждом дно,И, наверное, кто-то зановоПожалел и не стал бы жечь,Как кора пожимает ранамиИзнутри дровяную печь,Но печаль стала новой азбукой,Угловатой и нефтяной,Оттого он всегда опаздывалЗа горючей её спиной.
«Здесь букет, обращённый в гербарий…»
Здесь букет, обращённый в гербарий,Между летних и ловчих страницВосхищённые корни пускает,Босиком прорастая сквозь них.Он уже не букет, а танцовщик,Отражённого сада шпион,В белой пляске выходит на площадьИ оглядывается, поражёнБлёклой мощью страничных строений,Всем буквальным, совсем неживым.Он листами схватился за стену,И листы не выдерживают нажим.Гнётся улиц кордонная арка,В переплёте заводится дверь,Как ключом от такого подарка,На который не можешь смотреть,Только смотришь. И он тоже видит.У него нет ни глаз, ни лица,Но, обученный чтению, выйдет,Чтобы всё долистать до конца,До комка, до зелёного праха,До пятна на изгибе угла.Перед ним довоенная ПрагаИли Рим, обновлённый дотла.Спит трава и пожухли куртины,Пахнет запах – не пыль, не бензин.Плавкий ветер себя закрутил бы,Если б кто-то его не свинтил.Он траву подожжёт и закурит,И его травяная ладоньРазомнётся над голой фактуройВсей поверхностью разных сторон.Это старый сюжет и старинный,Желтоватый на сгибах язык,А вглядеться – ни Праги, ни Рима,И неясно, к чему он приник.Это твердь, или смерть, или тени,Или Тверь по дороге туда,Где у бывших цветами растенийОтрастают свои города.
«Ангелы подтягивают Землю голосяным канатом…»
Ангелы подтягивают Землю голосяным канатом,Тот и этот подтягивают землеГолосяным канатом,Хрусталём прокуренной парусиныБелую твердь, и твердь золотую,И смерть, и дверь, хл'oпком хлопочущую впустую.Смерь его длины, его величины,Его крепкие нитки неразличимы,Неугасимы,Тянут-потянут, и так, натянутые до упора,Неразрывно связывают горло и горлодёра.
«Когда оратор и оратай…»
Когда оратор и оратайТак перепутают свой труд,Что станет раной вороватойКолючее гнездо подруг,Путь предпоследний и обратныйТак перепутают свой трупС травой, землёй, лежалой ватойПеремежая петли пут,Что весь один пообок встанетИ подглядит из-под бровей,Как тает явными местамиОворобелый муравей —Мелиоратор и локатор,И черно-белых крошек кладСуёт шестой и пятой лапойВ раздвинутые рты ребят.
«Просто снять шелушащийся слой…»
Просто снять шелушащийся слойИ кровавую корочку снять,Чтоб увидеть и землю и плотьРаскормившихся плоских щенят.В оголившихся плотских щеляхНагловатые нерпы травыНаглотаются лях и поляг,И Сусанин в предгорьях Москвы,И Сусанна в предровьях молвыНаглотается мух или блях.Как надбровные дуги звенятКолоколицами бровей —Это лучше не знать, или знатьЭто лучше, чем Ветхий Завет.Это глаже ствола под рукой,Легче ручки в замёрзшей рукеЗападающих клавиш отбойДобивается ритмом ракетНа экране сплошной синевыНе небесной, а просто небес.Угловатые нервы травыПод землёй превращается в лес.
«Тело – труба. И далёкие льды…»
Тело – труба. И далёкие льдыВ заострённом теперь глазуБудет видно с испода как белый дымИ как серый дым и мазут.Ни о чем не печалься, асфальтоукладчик,На исходе осенних сил,Под землёй не видно, не видно и над ЗемлёйШерстяного парка один настилИ другой трикотажный слой.Смой со лба и сотри с рукиЭту птицу, летя на юг,Она делает в небе круги, круги.Это всё ближний круг.Это всё говори себе не стоит и не стоит,И нога завязнет, как вязнет дноУ тебя в глазу молодой и наивный стыдПересыплется на зерно,Перепреет на воздух и на покровУпадёт не позже, чем середина дня,Вся покрытая коркой мослов и слов,Будет выбрана из огня.
«Вынимаешь из воды, скажем…»
Вынимаешь из воды, скажем,Девятьсот осколков кораблей.Раскладываешь рядом с пляжемТе из них, которые светлей.Строишь дамбы, мосты, дороги,Распускаешь по ним молву.Свет далёкий и недалёкийВсюду брызгает наяву.Он ещё не дерево, но отростокИли, скажем ещё, побегСквозь почти непечатный воздухИ ещё не зачатый снег.В корневой его сетке вёрткойРазвивается не душа,А ничем не живой, не мёртвый,Всем сияющий падишах,У него есть вазир, и ваза,И красавица полных чашТам, где дым достигает мясаВ подведённых углём очах.
«Отделённые по спирали…»
Отделённые по спиралиКораблиные шеи глазСмотрят щедрыми куполамиИз прижимистых век на нас.Они были доской, и телом,И металлом в литых костях,И не ставшие снова целым,Собираются, но не так,Как давно на воде блестели,А как эдак и на ЗемлеИх сухие земные тени,Различимые в сентябре.
«Старик, идущий в планетарий…»
Старик, идущий в планетарий,Двадцатый год, тридцатый год.В могучей поднебесной тареТакое небо настаёт,Что не звезда с звездою скажет,Но кресло выкрикнет спине,Как пахнет холодом и сажейНа круглых улицах извне.Так говорит озон беззвёздной,Ещё не взрезанной серпомАрбузной корочки морознойПод долговязым грузным ртом.Дымы уходят в стратосферу,Не выкликая имена.Да, мы уходим, страстотерпцы,Не выключая и меня.Но здесь меня ещё не будет,Где душный вязкий кинозалДрожит, как бы воздушный студень,Чуть приникающий к глазам.Старик, в нём видя ночь и утро,Ещё медведиц и волков,Становится живым, как будтоНа самом деле не таков.