Она
Шрифт:
***
Тюрьма, в которую ее привезли, оказалась одноэтажным домом, бывшей военной казармой. Здесь содержались только женщины. Комната, в которой она попала, была длинная, но неширокая, с заваленными камнями окнами. Дневной свет, проникающий сквозь щели камней, был достаточным, чтобы рассмотреть пространство.
В ряд лежали циновки, в одинаковых позах и глядя
Они безошибочно прочитывали в ней кровь врагов, и в первую же ночь натравили на нее существо, которое раньше справлялось со всеми. Но она совладала с этим существом, с этой женщиной, пытающейся ей причинить боль. Заранее приготовленным камнем со всего размаха ударила ее в висок. Борьба получилась короткой и быстрой. Наблюдающие в камере реагировали на происходящее молча. Потом вызвали надзирателя.
Смертоубийство в камере.
Теперь ее судили двое: тот же седой мужчина в штатском и белый военный, точнее, он был такой загорелый, что только его светлые глаза выдавали в нем чужестранца. В помещении было душно и полно мух.
– Что она сделала? – бросил коротко военный, изнывающий от жары; этот условный суд и сидение здесь были для него пыткой, большей, чем для девушки, которая сейчас стояла перед ними. Она местная, она привычная, но какие у нее небесные глаза – и он отмахнулся от очередной мухи, ползущей за шиворот.
– Убила, – кратко ответил седой.
Приговор был очевиден – смертная казнь.
Неожиданно военный спросил:
– А что у нее на левой щеке?
Седой впервые поднял голову, сощурился. Некоторое время внимательно всматривался, потом тихо произнес:
– Думаю, это слово «ступня», на фарси.
– Ступня? – удивился военный.
Две мухи назойливо кружили вокруг его лица, одна из них села на лоб. Он отмахнулся, медленно поднялся, поближе подошел к девушке, ее лицо вблизи ему не понравилось, – рябое, передернул плечами,
– Ступня, говоришь? Предлагаю отрубить ей ступни! А что? Две ноги вместо одной шеи, это справедливо! – и он снова хохотнул.
Когда она очнулась, осознала, что до этого выдержала еще не все испытания в жизни.
По законам за убийство назначалась смертная казнь. Но ей отрубили ступни, обе. Её изуродованное тело сбросили в колодец, находящийся на территории той же тюрьмы. Он был не глубокий, не более двух метров вниз, на дне песок.
– Теперь у тебя отдельная камера, – крикнул сверху охранник, натягивая поверх колодца сетку. А зачем? Неужели кто-то думает, что она сможет убежать?
Они сделали ставки, эти охранники, сколько она проживет. Это ее и спасло. Тот, кто сделал ставку, что она проживет неделю, стал ночью подбрасывать в колодец не только еду, воду, но и лекарства.
«Одиночная камера» была узкой, не больше метра в диаметре. Она полулежала на спине, и смотрела вверх, где за натянутой сеткой маячило выгоревшее небо. Сетку однажды хотели чем-то заменить, но так и оставили: куда она убежит из этого колодца?
В этой стране всегда шла война. Поэтому, когда очередные военные освободили район и эту тюрьму, солдаты были шокированы: перед отходом охранники отравили всех сидящих в тюрьме женщин. Всех. Только не ее, она сидела в колодце, как зверь, ни один надзиратель не захотел туда спускаться. Им надо было спешить, уходить, спасать свою жизнь. Кажется, кто-то из них сделал один, не больше, выстрел в колодец: патроны следовало экономить.
Военные вначале не поняли, что в колодце живое существо, но в зловонной яме кто-то шевелился. Ее вытащили и доставили в госпиталь.
Когда она открыла глаза, увидела людей в светлых халатах, озабоченно склоняющихся над ней. Подумала, попала в рай.
Угасла она в военном госпитале на третий день. В раю умирается легко.
Она умерла в стране, где много лет продолжается война. Завоеватели возвращаются и уходят. Они оставляют после себя как большие разрушения – пропасти, так и маленькие – узкие извилистые следы высохших горных ручейков.