Они не пройдут! Три бестселлера одним томом
Шрифт:
— Они? — недоверчиво спросил Осокин.
— Ну, за таким орлом вся улица, наверное, бегала, — заметил Бурда и продолжил чтение: — «А что идиот — так это не беда, а для умной девушки — даже подарок…»
Лехман хмыкнул, Петров похлопал радиста по плечу.
— «Идиот» пишется с двумя «и», — строго сказал комроты, — «а то больно смотреть, как наш боевой товарищ Александр Безуглый чахнет, что одинокая роза на осеннем ветру…».
Бурда не выдержал и заржал.
— Ва-а-ася, да ты поэт, — протянул Луппов. — Ты же Сашку пригвоздил — он теперь навеки «роза» будет.
Осокин самодовольно ухмыльнулся:
— Это ему еще повезло, что вы пришли, товарищ старший лейтенант, я бы его…
Бурда махнул рукой.
— Ладно, хватит. Мы, вообще говоря, сюда не дурака с вами валять пришли.
— Сбор экипажей на поляне, у машины комполка, — уже серьезно сказал Загудаев. — Петров, оставь одного часового у танков и пойдем, митинг, — он посмотрел на часы. — Митинг через пятнадцать минут.
— Что, еще один митинг? — спросил Петров.
— Да, — жестко подтвердил старший политрук, — личную жизнь устроил, пора делом заняться.
— Так стемнеет скоро, — заметил Безуглый.
— Разговорчики! — одернул его комвзвода. — Часовой — Трунов.
— Есть, — ответил водитель.
Трунов политические мероприятия не любил и теперь был только рад остаться у машин.
На поляне собрались все, кто не был в засадах или дозорах, — сто человек да еще экипажи броневиков. Танкисты окружили полукольцом «тридцатьчетверку» командира полка майора Черяпкина. Люди переминались с ноги на ногу, курили, переговаривались вполголоса. Внезапно капитан Гусев скомандовал:
— Отставить разговоры!
К танку подошел военком полка, старший батальонный комиссар Комлов. Легко взобравшись на моторное отделение, он с минуту молча смотрел на собравшийся полк. По лицу комиссара было сложно что-то прочесть, но танкисты поняли — дело серьезное.
— Сегодня, 6 ноября, в преддверии нашего великого праздника, дня Великой Октябрьской революции… — Комлов говорил спокойно, четко выговаривая каждое слово, ровным, сильным голосом, — состоялось заседание Моссовета. В связи с опасностью воздушных налетов, заседание проходило на станции метро «Маяковская». Повестка дня — положение на фронтах и в Москве.
Военком достал из полевой сумки лист бумаги.
— Из всех выступлений, товарищи, для нас самое важное — это выступление товарища Сталина.
По полку прошел короткий ропот. Петров переглянулся с Загудаевым. У обоих мысль работала одинаково: если выступил, значит — в Москве. Ходили слухи о том, что правительство уже покинуло столицу. Впрочем, наверное, это было бы правильно — руководить страной из города, к которому рвется враг, опасно. Но Сталин остался, несмотря на налеты, несмотря на то, что немцы уже взяли Волоколамск. Уверенность главкома в том, что Москва устоит, завораживала. Сталин полагался на них — танкистов 4-й танковой бригады, бойцов и командиров 316-й дивизии, кавалеристов Доватора, на всю 16-ю армию, на весь фронт. Петров, сдержанный по натуре, никогда не понимал именования Сталина «вождем». Он уважал Председателя Совета народных комиссаров как уважал своих командиров, как уважал отца, которого не помнил, а «вождь» — это что-то для дикого племени. Теперь Сталин занимал пост главкома и, видимо, считал, что командующий должен быть ближе к передовой. Своим присутствием он говорил: «Я с вами, мой фронт — здесь».
— «Молниеносная война, на которую рассчитывали немецко-фашистские захватчики, провалилась…» — читал Комлов.
Петров чувствовал, что в него вливается уверенность человека, сказавшего это столице, которая уже три недели была на осадном положении. Он оглянулся на свой экипаж и понял: с его танкистами происходит то же самое. Осокин, как всегда серьезный, шевелил губами, словно повторял за комиссаром слова речи. Безуглый, вечно насмешливый и расхлябанный, подтянулся и слушал с непривычно серьезным лицом, и даже Протасов уже не выглядел как забитый школьник. Устами комиссара с ними сейчас говорил Верховный…
Вернувшись с митинга, Катуков сел за стол и спросил, как там насчет чая. Самовар уже закипал, боец из роты управления «сервировал» стол, выставив на газету мятые жестяные кружки. Из своего угла, где помещался оперативный отдел, подошел Кульвинский. Начштаба, кажется, хотел что-то доложить, но комбриг покачал головой: разговор наверняка затянется надолго, а сейчас ему нужно выпить чаю и покрепче. Бойко и Деревянкин ушли куда-то по своим комиссарским делам, значит, чаевничать им с Кульвинским вдвоем. Подполковник, похоже, и сам был рад посидеть в тишине. В сенях послышался какой-то шум, и в избу вбежал адъютант:
— Товарищ полковник, разрешите обратиться?
— Что там? — спокойно спросил Катуков, отхлебывая из кружки.
— Командующий приехал, генерал-лейтенант Рокоссовский!
Комбриг и начштаба переглянулись. Катуков лихорадочно соображал: просто приехал проведать или что-то серьезное? Быстро взглянув на стол, он приказал бойцу:
— Еще кружку. И сахар.
«Официант» немедленно поставил на стол еще один «прибор», рядом с самоваром разместилась деревянная миска с крупными кусками сахара и даже (полковник приподнял бровь) с шоколадными конфетами, изрядно, правда, помятыми. Теперь 4-я танковая могла встретить дорогого гостя во всеоружии. Судя по шуму на улице, Рокоссовский уже шел к дому, выскакивать навстречу теперь не имело смысла, и комбриг со своим начальником штаба просто встали у стола, готовясь приветствовать генерала.
Чтобы войти в избу, командующему пришлось пригнуться — стройный, широкоплечий, Рокоссовский был выше любого в этой комнате. Он казался гораздо моложе своих лет, лишь морщины в углах рта и у глаз говорили о перенесенных испытаниях. Полковник шагнул навстречу:
— Товарищ генерал-лейтенант…
Рокоссовский крепко обнял комбрига.
— Ну, здорово, Катуков, — громко сказал командующий.
Он улыбался одними губами, избегая показывать протезы на месте выбитых во время допросов зубов [28] , и, кажется, был очень рад встретить одного из своих командиров [29] .
28
К.К. Рокоссовский был арестован 17 августа 1937 года по обвинению в связях с польской и японской разведками и пробыл в заключении до 22 марта 1940 года. После освобождения Рокоссовский был восстановлен в партии, ему возвратили награды и присвоили звание генерал-майора.
29
В начале 1941 года генерал-майор Рокоссовский назначен на должность командира вновь формируемого 9-го механизированного корпуса, в котором полковник Катуков командовал 20-й танковой дивизией.
— Чаем напоишь? — спросил Рокоссовский. — О, да у тебя и конфеты есть!
— Можем и ужином накормить, — ответил комбриг. — Прошу к столу.
Пока адъютант распоряжался насчет ужина, командарм с видимым удовольствием тянул чай, закусывая сахаром.
— Давай рассказывай, что там у тебя под Орлом состоялось, — приказал он, отхлебывая из кружки.
Катуков улыбнулся. Рокоссовский всегда был безукоризненно вежлив, даже красноармейцам он говорил исключительно «вы». Обращение на «ты» означало, что генерал-лейтенант считает комбрига не просто своим подчиненным, но старым товарищем. Рассказ затянулся надолго, Кульвинский сходил за картой, и пока адъютант не принес тарелки с дымящейся кашей, Катуков успел изложить ход событий вплоть до шестого октября. Поели быстро, по-военному, и сразу перешли к штабному столу. Выслушав доклад комбрига, Рокоссовский одобрил расположение засад и выбор позиций батальонов, затем внезапно спросил, как товарищ полковник оценивает качество своей мотопехоты. Деваться было некуда, и Катуков осторожно, стараясь по возможности, чтобы его слова не прозвучали слишком резко, доложил, что состояние мотопехоты он оценивает как неважное. Приданный ему сводный батальон НКВД, конечно, чуть лучше, но тоже далек от идеала, хотя рота пограничников заслуживает всяких похвал. Рокоссовский кивнул и заметил, что у соседа Катукова, командира 28-й танковой бригады, та же беда, качество пехоты весьма низкое. Внезапно командарм указал на село к юго-востоку от Чисмены.