Они штурмовали Зимний
Шрифт:
Толпа двинулась к выходу. Людской поток подхватил и вынес на улицу и Аверкина.
— Кто к тюрьме?! Там наши товарищи томятся… Их надо выпустить! — кричал у входа бородатый матрос.
— За мной давай!.. К Вирену! — призывал Другой.
— К Курошу!. В комендатуру! — раздавались во тьме голоса.
Аверкин пошел с толпой, устремившейся к дому генерал-губернатора.
Улица, на которой жил Вирен, была хорошо освещена. У адмиральской парадной стоял городовой. Увидев неожиданно появившуюся толпу, блюститель порядка поспешил навстречу.
— Стой!
Кто-то из солдат ударил городового прикладом в грудь. Он ахнул и свалился под ноги. Толпа подошла к дому генерал-губернатора.
— Эй, где ты там, адмирал! Выходи… Не прячься!..
Минут через пять из парадной вышел взбешенный Вирен. Он был без шинели, в одном кителе, так как не собирался долго разговаривать с бунтовщиками. Заметив, что в толпе много солдат и матросов, адмирал побагровел и возмущенно рявкнул:
— Смир-рна!
Он был уверен, что «низшие чины» сейчас же вытянутся в струнку. Но грозная команда вызвала лишь смех.
Какой-то пожилой рабочий снял шапку, поклонился адмиралу и с наигранным смирением сказал:
— Покорнейше просим прошения, ваше превосходительство. Вы ведь велели завтра прийти на Якорную площадь? Вот оно «завтра» и наступило! Рановато, правда, да ничего не поделаешь, — невтерпеж: желательно послушать вас. Вы, кажется, нам встречу готовили? Так не будем ждать утра, пошли! Чего волынку тянуть.
От этих слов лицо Вирена стало мертвенно-бледным. Озираясь по сторонам, он ждал хоть какой-нибудь поддержки, но всюду натыкался на злобные взгляды. Поняв, что пощады не будет, грозный адмирал вдруг весь как-то съежился и стал жалким.
— Господа, граждане, я ведь за демократию… в душе всегда любил простой народ, — заговорил он изменившимся голосом. — Но мне по чину полагается быть строгим. Я готов служить революции...
— А для чего пулеметы на площади выставил? — оборвал его рабочий. — В любви, что ли, хотел объясниться? Свинцом погладить? Не юли! Знаем, как вы любите простой народ.
— Честное дворянское слово… Я готов установить новые порядки.
— Поздно, брат. Днем нужно было устанавливать. Пошли на Якорную площадь, народ ждет.
— Разрешите мне шинель надеть и… предупредить жену.
Аверкин понимал Вирена: тот стремился любыми путями вырваться из толпы и хоть на короткое время укрыться в доме. Генерал-губернатор еще надеялся на комендантские части. Его жена, конечно, успела позвонить вице-адмиралу Курошу.
— Не простудитесь, ваше превосходительство, — заверил матрос в расстегнутом бушлате. — Жарко будет.
— И женку неча зря тревожить, — вставил солдат. — Пущай генеральская шинелька ей на память останется. Пошли!
На Якорной площади, несмотря на то, что ночь была на исходе, собралось много народу. Сюда пришли и выпущенные из тюрьмы арестанты. Вирена поставили перед ними.
— Судите!
— Что будем делать с главным псом? — сняв шапку, спросил у толпы по-тюремному обритый матрос.
— Смерть горлопану!..
— На штыки его! — раздались голоса.
С Вирена сорвали золотые погоны с черными орлами и повели к краю глубокого рва. Аверкин хотел было проскочить следом, но возбужденные матросы оттеснили его.
Сыщику удалось лишь протолкнуться к возвышению у памятника адмиралу Макарову, но оттуда не слышно было, что говорят судьи, перечислявшие все прегрешения адмирала перед народом. Потом гулко загрохотали барабаны. Аверкин, решив, что сейчас грянет залп, невольно заткнул уши и зажмурился. Он так и не разобрал, были ли выстрелы, но когда открыл глаза, то увидел, как матросы на штыках подняли обвисшее тело адмирала и бросили в ров.
Содрогнувшись, сыщик подумал: «А ведь и меня могут так же на штыки... Надо скорее уезжать из Кронштадта, пока они не выставили свои кордоны». Его уже не интересовала судьба других, приведенных матросами на площадь, офицеров. Пробиваясь острым плечом, он перешел мостик и поспешил к Петровскому парку. Там под деревьями его ждали агенты.
— Где шофер? — спросил Аверкин.
— На углу Николаевской.
— Поехали! Мешкать больше нельзя, схватить могут.
Глава двенадцатая. НАКИПЬ РЕВОЛЮЦИИ
За Нарвской заставой никогда прежде, лаже в дни получек, престольных праздников и забастовок, на улицах не было так людно и шумно, как в первые дни революции.
На домах колыхались флаги. По улицам, как в масляницу, звеня бубенцами, разъезжали финские санки — «вейки», — с развевающимися на дугах ленточками. Всюду слышался смех, музыка. В одном месте играл граммофон, вынесенный на улицу, в другом — гармоника, в третьем — шарманка. Солдаты маршировали по Петергофскому шоссе с барабанами и духовыми оркестрами.
Заборы, столбы и стены домов пестрели от множества воззваний, призывов, извещений и деклараций.
Весть о том, что царь Николай II отрекся от престола, взбудоражила все население Петрограда. Никому не сиделось дома, всех тянуло на улицу, в ликующую толпу.
У чайных и трактиров, у заводских проходных, а то просто под фонарными столбами возникали митинги, на которых безвестные ораторы выкрикивали восторженные слова о свободе и равенстве. Площадь у Нарвских ворот превратилась в районное вече. На трибуны, сколоченные из досок, беспрестанно поднимались ораторы разных групп, партий.
Одним хотелось республики с двумя палатами, как в Англии, другим — просто парламента с множеством партий, третьим — конституционного правительства, четвертым — рабочей власти.
— Долой всякие правительства! — кричали анархисты. — Они обуза и кандалы для свободного человека. Анархия сохранит нам свободу!
За Нарвской заставой по ночам опасно было показываться на улице. Полицейских не стало, а милиция еще не организовалась. Распоясались не только хулиганы, но и рабочие парни колобродили всю ночь, задевали прохожих и горланили под гармошку песни.