Оп Олооп
Шрифт:
Глаза полицейского налились кровью, он больше не мог себя сдерживать. Бывают напряженные моменты, когда при всей внешней благопристойности любая вежливость становится оскорблением. Он раздраженно произнес:
— Бросьте эти идиотские штучки, сеньор… Я здесь не для того, чтобы пить чай, а чтобы установить обстоятельства преступления… Вы, может, и консул или кто там еще, но меня в ваши делишки не втягивайте… Здесь пролилась кровь, сеньор… Здесь ранили человека, сеньор… Повредившегося умом бедолагу, как я смог установить сегодня днем… Вы что, считаете, что можете подкупить меня пирожками?.. Это варварское, дикое преступление… Даже ваша собственная племянница кричала об этом… Уважаемый врач, доктор Даниэль Орус, видел тело… Какое ко всему этому имеет отношение чиновник по делам послов?.. Он что, Лазарь и может снова поставить покойника на ноги?.. Выпить чаю!.. Чаю!.. Вы совсем обнаглели, если решили, что смогли меня обмануть…
И вышел, переполненный яростью, оттопырив нижнюю губу в ядовитом презрении.
Обида выбила его из колеи. Обычно его мысли были похожи на шоколадки в автоматах: лежали в строгом порядке и подавались к окошечку одна за другой. Но сейчас лоток с шоколадками перевернулся и они высыпались кучей в полном беспорядке.
Уже в дороге, сидя на side-car, он злобно бормотал под гудки машин:
— Меня — пирожками… Каков идиот!.. Но он сильно ошибся!.. Меня так не возьмешь… Я разыщу этого бродячего мертвеца… Меня не проведешь… Последнее слово будет за мной…
Консул не обратил особого внимания на эту вспышку. Он практически исчерпал запас нервных клеток на этот день и потому ограничился тем, что потер свою лысину.
Его взгляд устремился вдаль. Прошло чуть меньше трех минут, он встрепенулся, словно получив мячом по лицу, и отправился в столовую. Стол был накрыт для чаепития. И не тронут. Пробило семь часов вечера… На ярких и красивых салфеточках стояло шесть чашек.
19.00
Четыре канделябра с голубоватыми свечами. Сочные фрукты на двух блюдах из мейсенского фарфора. Квадратная ваза с длинными гладиолусами, украшенными внизу желтыми и фиолетовыми примулами и фиалками. И пирожки. Рыбные пирожки по-фински.
Он проглотил подряд несколько штук, пока не почувствовал насыщения. Хорошая порция крепкого хереса помогла пирожкам улечься в желудке. Схватил огромный персик. Брызнул сок, смочив губы и предвосхитив вкус фрукта. Затем сок закапал с подбородка на живот.
Это проявление животных инстинктов, казалось, опьянило его, наполнив ощущением благополучия.
Буржуазного благополучия. Он не думал ни о ком и ни о чем. Франциска и Оп Олооп, Кинтин и Ван Саал — просто облачка, меньше чем облачка — их вообще не было видно на горизонте его разума. Ни любовных, ни каких-то еще дел. Ни родины, ни семьи, ни фанеры. Он тяжело опустился на серо-стальной стул с велюровыми подушками миндального цвета.
Наверху, на втором этаже его дома, покоилось многолюдное одиночество Франциски.
Снаружи, где-то в городе, бродило закатное одиночество Опа Олоопа.
Наверху отец и гувернантка настойчиво пытались привести в чувство душу, заплутавшую в любви.
Снаружи, вне сознания, среди ментальных облаков парила любовь Опа Олоопа.
Вверху и снаружи…
Статистик все шел и шел… Его удивительный воздушный кокон оставался нетронутым, казался гибким футляром вокруг его астрального тела. Дромомания, страсть к бродяжничеству, пробуждает в человеке невиданные силы, направленные на самоисключение и самозащиту. Людей, больных этим недугом, обходят стороной опасности, они не боятся риска. Погруженные в сомнамбулический сон среди полного бодрствования, они бредут, ведомые волшебным чутьем. Так шел и Оп Олооп. Ровным механическим шагом, не сбиваясь ни на секунду. Пока усталость не остановила его, исчерпав пределы возможностей плоти.
Он стоял напротив ботанического сада. Не сознавая, что делает, он нырнул в полумрак осеннего заката. Его тело, ходячее дерево, прошло через рощу корявых деревьев. Он не сел, но рухнул на скамью, раскинув руки и ноги, подобно ветвям. Его окружала архитектура римского сада: усаженные бирючиной склоны, газон, фонтан с водой, два ряда кипарисов, похожих в полумраке на призраков, и мраморная нагота Афродиты.
Отец и гувернантка одновременно оставили Франциску одну лежащей на кровати. Она пребывала в полудреме (ступоре, полусне, бреду). Лежала лицом вниз, раскинув, подобно кресту из живой плоти, руки и ноги, указывая, подобно компасу, на север, запад, юг и восток мира любви. Так же, как Оп Олооп в парке, она плыла в мутной тишине спальни.
Смерть не всегда фатально неизбежна. Иногда смерть присутствует в живом организме, бывает, что таких смертей не одна, а много. Жизнь, структуру которой Гёте определял как толпу, а Кант — как народ, не прекращается со смертью одного и даже тысячи составляющих ее элементов. Жизненный путь некоторых хронических больных — не более чем похоронная процессия, которая с математической беспощадностью завершает свой путь на кладбище, когда вся пораженная плоть погибает.
С физиологической точки зрения организм представляет собой федерацию химических и физических элементов, объединенных гуморальной солидарностью и солидарностью нервной системы. Отказ любой из них сказывается на жизнеспособности, так как приводит к разбалансировке организма, но не уничтожает личности. Она выживает. Или, что скорее, недосуществует. Когда материальное освобождается от отличительных признаков, оно сосредотачивается на извечно простых вещах. И если простейшие бессмертны в своей среде, то высшие животные, напротив, ищут способа совладать с бесконечной жизнью.
Франциска и Оп Олооп лежали вырванными из этого мира. Но эта оторванность, это нарушение солидарности нервной системы лишь погрузили их туда, где плоть безраздельно властвует per se, где она сама напрягается и встает на защиту от внешнего принуждения, и расслабляется, освобождаясь от ига разума, и разговаривает на своем языке, языке инстинктов.
Туман, укутавший хлопковой дымкой уголки парка и спальни, развеялся… Наступила изнурительная ночь. Чистая ночь в оправе эгоцентризма.
Слово суть аномалия, что извечно сопутствует человеку. Ясновидящие воспринимают его как деформацию разума, как опухоль у рта. Оно кишит концепциями и модуляциями, идеями и вздохами, чувствами и озарениями, притягивает и отталкивает. Шарлатаны, безостановочно изрыгающие из речевой клоаки слова, поистине тератологичны. Но сколь завидна непорочная интуиция лишенных разума! Их афазия гарантирует полноту и точность понимания. Его неизменность и постоянство, вне зависимости от того, что происходит вокруг. Их немота — это просто экран, на котором отображаются желания и страхи, диктуемые инстинктом. Бодлер знал об этом: «…mon coeur, que tout irrite, excepte le candeur de l’antique animal». [25] Они столь pacсудительны, так хорошо понимают друг друга, что почти никогда не ошибаются. Поэтому им неведом смех: недостойное извращение, предлог, придуманный людьми, чтобы утешить себя, забыв об атавизме интеллекта!
25
«…Скажи мне, странный друг, чем я тебя пленила? — Бесхитростность зверька — последнее, что мило». (Шарль Бодлер «Осенний сонет». Пер. А. С. Эфрон.)
Для Франциски и Опа Олоопа эта ночь уже совершенна. Ночь аметиста и обсидиана. Чистейшая ночь потустороннего мира. Ночь темной прозрачности, сквозь которую молниями проблескивают голоса. Ночь близости, сокращающая расстояния до размеров одного-единственного сердца.
Франциска и Оп Олооп предчувствуют друг друга.
Воздух скользит нежно, не будоража листвы. Но они слышат шепот своих душ, далекий, похожий на ведический гимн, доносящийся через джунгли. Они слушают и впитывают друг друга. Они слушают и купаются в волнах друг друга. Они чувствуют друг друга: один пузырь жизни внутри другого пузыря жизни; один кокон сна внутри другого кокона сна. И вот они соединяются. Соединяются телестатически в благодати Пифагорова экстаза.