Оп Олооп
Шрифт:
— Напротив, они только обострятся. Мы — жадные зеркала. Мы увидим всё, но не дойдем до победного конца, чтобы увидеть самих себя. Боль зеркала в блестящей слепоте невозможности узреть свое отражение. Не проткни меня, дорогая!
— Эта больная листва, источающая зловонные миазмы с отвратительной трупной ноткой.
— Твои руки — это лианы или клубок гадюк?
— Не знаю. Не стони. Дай мне присесть. Видишь, вон там стоит блестящее металлическое кресло из труб.
— Отойди от него! Скорее! Оно все покрыто мерзкой капающей с него слизью каких-то личинок! А обрамляющие его листья — уши больных проказой слонов! В сторону.
— Хорошо, только не кусай меня.
— Я и не думал. Это крокодилы, пожирающие тени. Взгляни на них. Окружающий их мир наполнен первобытными ужасами. Будь осторожна! Ты видишь лишь личины. Избегай плодов этих квелых растений. Это ростки загробного мира, творение пирующих демонов. Не поддавайся искушениям. Из этого фонтана льется не вода, а жидкая каустическая сода. Сквозь трещины стен и пола из оникса просачиваются светящиеся фосфором чудовища, растущие вверх и вширь и накладывающиеся друг на друга в потной тяжести воздуха. Мы должны искать спасения в невинной вере, приведшей нас сюда. Вновь обрести ключ света от нашего собственного лабиринта. В противном случае мы погибли.
— Как же тяжело! Я отдала бы все, чтобы выбраться из этих страшных зарослей! Чтобы вернуться на ту тропинку средь клематисов и барвинка, ведущую к мосткам, соединяющим нормальность с Божественной благодатью!
— Отдать все значит не отдать ничего. Лишь отдавая себя, ты добьешься цели. Наш эгоизм разрушил идиллию грусти и самопожертвования. Мы пригвоздили нашу волю к сиюминутности желания. В этом наша вина. Нам недостало героической честности чистой любви, способной отказаться от самой себя.
— Тс-с! Я слышу смех… Множество смеющихся голосов…
— Смех?
— Да, вон там… вон те… Смотри, смотри!
— А-а-а-а! Ну конечно. Я знаком с ними… Порочность, щекочущая бесстыдство. Разумеется, они смеются безо всякого повода. Смеются над «горячим» любовником Ландрю, развеивающим пепел своих возлюбленных, сожженных в ювелирной печи. Смеются над Генрихом VIII, перебирающим своих упокоенных супруг: Екатерину Арагонскую, Анну Болейн, Екатерину Говард, Анну Киевскую… Они смеются над ними, державшими в руках врожденную способность к любви и искавшими истину секса в смерти, в прахе. Безумцы!
— Кто они?
— Неудачники: Казанова и мадам Бовари, Лукреция Борджиа и Вертер, Франциск Ассизский и Нана, королева Швеции Кристина и Распутин, Рудольф Валентино и Тереза Авильская…
— А эта боязливая и ехидная гиена подле изящной статуи?
— Это не статуя. Это единственная верная супруга Хосрова II. Оставшиеся четырнадцать покоятся в шумном злословии, там же, где погребены три тысячи жен Рамы V, перси которых всегда иссушены вампирами, а лоно истерзано инкубами с изумрудными фаллосами. Гиена же — это Лепорелло. Знаешь, кто он такой? Мой коллега. Статистик Дона Жуана, что каталогизировал его похождения и вел счет победам. Он поет. Хочешь услышать арию, что сочинил ему Моцарт? Он перечислит тебе, как донье Эльвире, число любовниц, оставленных Доном Жуаном:
640 итальянок
100 француженок
91 турчанка
231 немка
1003 испанки
— Нет, нет. Мне достаточно твоих цифр. Прошу тебя, давай оставим это схлопывающееся и раздувающееся место. Меня нервируют царящие здесь порывы сапфизма и лишений, извращенности и язвительности.
— Выход там же, где и вход. Мы подобны вывернутым наизнанку перчаткам. Все в нас сейчас наизнанку. Казнь неизбежна. Я знаю это. Я не смог миновать ее в другие разы, когда, укутавшись в покровы сна, бродил по этим волшебным землям.
— Я вижу там просвет, пойдем.
— Это лживый свет… Лачуга из неотесанного холода, ставшая пристанищем Декарта, после того как он замерз в любви Елизаветы Богемской. Он коварный, язвительный и уклончивый перевозчик. Рядом с ним нельзя позволять себе сомнений. Его указания ведут только в тупики. Я знаю нужное нам ущелье. Тропа, отмеченная приапическими столбиками. Вот она. Если тебя гложет стыд, обуздай его. Стоит женщине покраснеть, и она пропала, ее краснота будет воспринята как жажда прелюбодеяния и плотских наслаждений. Ее возьмут в полон бесчисленные силы, чтобы овладеть ею бессчетное число раз. Будь равнодушна. Соберись, и наш путь не продлится долго.
— Я боюсь упасть в обморок. Я отрешилась от полового стыда, но меня гнетет эта тяжелая кошмарная реальность. Она кажется мне фаллической кристаллизацией всех женских страстей.
— И более того, куда более… Но хватит разговоров. Будь сильной. Этот полк эрегированных пенисов развеет наваждение и колдовство. Поприветствуй его бравого капитана, чья способность противостоять сглазу и злым чарам вошла в легенды. А вот там, приготовься, стоит дом Осириса, полный картин и амулетов в форме восставшего пениса. Воздух наполнен оргазмом. Чувствуешь удушающий запах нардового масла?
— Да.
— Это реки семени, что берут начало из его колодца, оплодотворяя бесплодные пустыни мира.
— Я больше не могу… Я задыхаюсь…
— Держись, Франциска! В этом уголке можно отдохнуть. Взгляни на культ Шивы. Танец, каждое движение в котором исполнено желания. Ритуал, напитанный святым бесстыдством. Это символы!
— Я снова дышу. Но эти мутные вихри! Это небо, от которого волосы встают дыбом! Я задыхалась от тревоги и страха, лишавшего меня разума.
— Небо не меняется. Меняемся мы. Его раскрашивают наши пороки, наши мысли, наши миазмы. Нам следует укрыться щитом непорочной веры, связывающей наши души, управляющей ими, и отринуть иные намерения. Небо всегда представляет собой перевернутую чашу, под которой, словно в ловушке, находимся мы. Единственным спасением будет пройти сквозь стекло, растворившись в лучах света.
— В лучах света! Что могут сделать два лучика света средь этих болезненно исковерканных мест?