Оп Олооп
Шрифт:
— Пролить свет на наш внутренний лабиринт. Мы выйдем из самих себя. И ключом из света откроем дверь к золотистым пляжам, где отдыхают живительные силы равновесия и добродетели.
— Так поспешим же. Ты слишком говорливый толмач. Не теряй времени.
— Не терять времени… Разве ты не видишь, что время подстраивается, ужимаясь и разрастаясь, чтобы угодить нашим желаниям? Любовь — это семя, оплодотворяющее вечность. Важно думать о том, что делает нас вечными: о нашей любви. Нужно любить!
— Нужно любить! Конечно, я знаю это… Но… Почему этот увитый
— Он всегда улыбается. Это Анакреонт. Именно он сказал: «Нужно любить». Но присмотрись. За его спиной Софокл и Сократ возражают ему. Они разубеждают в его правоте юношей и девушек. Слышишь, как они бубнят: «Да, любить нужно, но так, как говорим мы…»
— Shocking! [26]
— Повернем здесь. Воздух становится легче, чувствуешь? Из-за чего ты так напряжена? О! Не трепещи. Это атлеты, сопровождающие олимпионика. Они раздеты, их тела блестят от пота и египетских мазей. Страсть прячется в эпопеях и предстает во всем блеске в победах. Воздух становится легче, чувствуешь? Это наш дух, ветер нашего духа.
26
Шокирующе! (англ.)
— Аллилуйя! Но что это?
— Не отталкивай их. Соглашайся. Прими от Еврипида и Аристофана, наконец ставших друзьями, дар, что они преподносят тебе.
— И снова фаллосы…
— Это фаллические пироги, что раздавали на тесмофориях. Подави свое отвращение. Видишь, горизонт становится шире, его синева столь же бескрайня, как наши желания. Но что я вижу. Беда! Беда! Они порицают нас. Показывают нам фигу. Твоя неприязнь воспринята ими как оскорбление. Мы обрекли себя на их презрение. Фига — дурное предзнаменование. Я боюсь, что нас поджидает засада.
— Как жаль. Мне уже виделся вдали прохладный родник с… Ах!
— Ох!
— И снова это мясистое растение с изуродованными цветами и омерзительным запахом. Вновь искореженная, давящая реальность. Куда ты, любимый? Не стоит заходить в эту арку, увитую водорослями. Она кажется манящей и полупрозрачной, но за ней скрываются чудовищные ловушки. Я знаю об этом. Теперь я поведу тебя через этот ад. Оставим позади гроты, похожие на влагалища, в липкой глубине которых бурлят недуги. Пойдем, закрой глаза и собери волю в кулак. Нам предстоит нелегкое испытание. Эта дорога вымощена лонами гиперборейских девиц и бедрами половозрелых мулаток. Она чувственна и скользка. Держись за меня.
— Я поскальзываюсь, Франци…
— Не расслабляйся, Оп Олооп. Исполнись презрения, как никогда раньше.
— Мои чувства дурманят слух и осязание.
— Помни, осязание — язык плоти. Она радуется и получает наслаждение, сморщивается и плачет. Кровь — ее дух, порой ущербный и почти всегда терзаемый стигматами. Друг мой, отвергни же кровь.
— Oh, cherie! Твои слова снимают тяжесть с моей души. Служат мне утешением. Но… я по-прежнему не стою на ногах…
— Не позволяй твоей воле разбиться о скалы!
— Как сладко захлебнуться в пороке.
— Все пороки привлекательны. Но вперед! Я не верю, что ты уступишь сладкому пению сирен, демониц и кентавресс, опорочив мою, а стало быть, и твою честь, ставшую нашим поясом верности. Вперед! Вот так. Отлично! Словно денди, пресыщенный наслаждениями. Браво! Поверни голову и отрешись от всего. Мы идем через отвратительные рынки. Сутенеры и сводники с вульвой вместо рта расхваливают здесь свой многоликий товар на тысяче языков… Когорты проституток с грудями на плечах и ягодицами размером с рюкзак выставляют напоказ свое разверзнутое нутро, подобное взорванной фляге. Ну вот, осталось лишь пройти сквозь небольшую толпу…
— Хорошо. Отвращение вызывает во мне протест, а он придает мне сил. Мое сердце уже бьется сладко.
— Меня сбивает бурное биение твоего сердца. В клетке твоих ребер живет певчая птица. Если освободить ее от плоти, какая тайна направит ее в полет?
— Здесь нет никакой тайны, все абсолютно прозрачно. Сердце — это камера-обскура, в которой проявляются инстинкты. Это очевидно. Я построил свою жизнь на принципе непрерывного и безоговорочного подчинения. Манеры… Побудительные мотивы… Свобода потворствует распущенности.
— Твоя откровенность обязывает. Испытание было нелегким, но оно доставило мне удовольствие и убедило меня.
— Я присоединяюсь к твоим словам. Ты тоже перенесла нашу одиссею с восхитительной простотой. Оскорбления и унижения, гнев и нетерпимость, что мы видели на своем пути, убедили меня, что внутри твоего существа живут чувства, находящиеся в гармонии со мной. В науке любви есть как незаконченные, так и полные симфонии. Первые играют обманчивыми мечтами двух существ, прикипевших к земным страстям. Вторые строят из человеческого сырья души, способные пережить смерть. Такова наша симфония. Не покидая этого мира, призванные непорочным идеалом, мы прошли через вечную ссылку и подверглись испытанию эзотерическими кошмарами, проверявшими на прочность храм нашей любви. Мы выстояли. И когда тихий гул и нежный шепот голосов нашего подсознания, и убаюкивающая магия наших снов слились воедино, мы окунулись друг в друга и ощутили неземную эйфорию, слишком совершенную для этого мира.
— Какое блаженство!
— Да, Франци, нам остается лишь почивать на исходящем от нас свете. Отдыхать средь этих просторов, раскрывающихся подобно цветам под лучами рассветного солнца. Напитываться миром этих бескрайних долин, держащих в своих заботливых ладонях две светящиеся песчинки.
— Какое блаженство! Этот мир наполняет все мое существо давно забытым благоговением, моя радость словно возвращает меня в детство.
— То же происходит и со мной. Это наша слава! Когда любовь совершенна, человек одновременно становится и стариком, и ребенком. Это кульминация наших чувств. Мы пробуем счастье на вкус. И двойная глубина времени плавится в утешении тем, что мы одолели судьбу.
— Поцелуемся.
— Да, поцелуемся. И пусть наш поцелуй продлится до скончания прошлого и будущего, завязав зыбкую нить, делающую настоящее незапамятным.
Если бы кто-то вездесущий застал Франциску и Опа Олоопа в этот момент, он увидел бы, как оживились их лица, исполнившись потаенной сладости.