Оп Олооп
Шрифт:
Оп Олооп уронил голову на грудь. Его пробил горячий и холодный пот. Он попытался изменить свой образ мыслей и чувств. Все напрасно. Воля превратилась в груду обломков. Рухнули в пыль благородные устремления и гордый самоконтроль. Осознание собственной никчемности жалко тащилось средь руин. Сонм демонов трусости и неудачи шатался средь павших столпов достоинств, основания которых еще несли атрибуты высокочестия и доброго имени. И на агоре древностей, которую когда-то посещали гении, нерешительность, неуверенность, малодушие и невежество строили планы окончательного развала всего и вся. Оп Олооп попытался изменить свой образ мыслей и чувств… Но не смог. Огромный филин, хозяин этих мест, скрыл от него горизонт своими крыльями.
Машина уже ехала по Авенида-Альвеар. Оп Олооп открыл окно. Речной ветер пронзил его тысячью целебных игл. Тысячью бодрящих инъекций. Снял меланхолический спазм. И слабый желчный свет превратился в яростный союз ветра и пламени, с ревом набирающий силу и власть, и водоворотом, идущим изнутри наружу, пролился из глаз. Четыре увядших лепестка. Свобода. Труд. Культура. Любовь. Четыре лепестка цветка, который больше никогда не раскроется в нем. Оп Олооп вздохнул. И лепестки облетели.
Оп Олооп опустел. Познал пустоту жизни во всей ее полноте. Утратил все хорошее и плохое, прошлое и будущее: совершенство эгоизма, пифагорическое наслаждение числами и методом, помпезность искусства и каприза, высокомерие, бывшее им проводником, и утешительную прелесть порока. И в этом вакууме он интуитивно осознал свое состояние. И одним усилием, растратив на него последние надежды неизлечимого больного, преодолев депрессивные расстройства, смог вернуть себе видимость спокойствия и здравомыслия.
— Остановите вон там. Второе здание справа. На входе в квартиру его ждал valet:
— Сеньор, что случилось? Вы заболели? Вас ранили? Вас постоянно искала полиция. Сеньор Ван Саал приезжал несколько раз. С последнего и двух минут не прошло, и с ним еще были другие господа. Я могу быть вам полезным? Приказывайте, сеньор.
Оп Олооп отдал ему шляпу и перчатки.
— Что? Со мной что-то не так? Вы что-то видите?
— Честно говоря, сеньор…
— Ну так идите спать. А! Один момент. Франциска… Сеньорита Франциска Оэрее появлялась?
— Нет, сеньор.
— «Нет, сеньор», — горько пробормотал он себе под нос, словно подчеркивая непростительность этого поступка. Нет, сеньор… Что сказать?.. Все они одинаковы… Вертихвостки… Приспособленки… В них нет героизма любви… Что ей сказать?
Оп Олооп угрюмо пересек прихожую. Закрыл на ключ дверь, ведущую в кабинет. И, вышагивая по кабинету, продолжил свои размышления:
— Нет… Этого не может быть… Франциска не такая… Идеальная суженая… Ее диадема из снов освещает мой путь и защищает меня… Ее фата из вздохов никогда не скроет предательства… Нет, нет!.. Франциска понимает, что наша любовь выше всего, что стоит у нее на пути… Она стала жертвой своего отца… Жертвой консула… Безжалостные гиены!.. Бедная Франци!.. За верность мне… Но нет!.. Им не победить!.. Наша любовь восходит корнями к пароксизму… Нам нет нужды гореть желанием и сгорать, обладая друг другом… Мы обрели свое место на синих лугах смерти…
5.15
Пробило четверть шестого. Отзвуки боя часов размыли и унесли его слова. Оп Олооп плыл в подвешенном состоянии, словно преследуя химеру.
Затем, сам не понимая почему, он высунулся в балконную дверь. Какая страшная, головокружительная высота! Вихрь, втягивающий в себя все мрачные мысли, оглушил его. От тротуаров вверх поднялся второй вихрь, заставивший вращаться дома, деревья и машины в демонической сарабанде. Оп Олооп словно оказался меж двух хаосов, свирепо перемалывающих его изнутри и снаружи. Он вцепился в перила, как утопающий. Стихия яростно разносила все вокруг на куски. Он приоткрыл глаза, и улица встала вертикально. Превратившийся в резину асфальт прилип к векам. И тянул, тянул с такой силой, что Оп Олооп начал раскачиваться в трансе, поддаваясь. И, когда головокружение уже почти вырвало его с балкона, Оп Олооп закрыл глаза, отрезав себя от этого аттракциона.
Потный, дрожащий, он попятился к письменному столу. Сел. Посреди полного душевного расстройства вдруг прорезалась широкая полоса света:
— Синие луга смерти!
И в этой полосе, подобной триумфальному фризу, — четкий и хрупкий образ Франциски, отражающийся бессчетное число раз, и каждый раз с новым очарованием, с новой нежностью.
Оп Олооп не смог продлить чуда.
Придя в себя, он почувствовал, что его рабочий кабинет, уставленный книгами, картотечными ящиками и арифмометрами, увешанный графиками, вызывает у него отвращение. Он, наполнявший часы мудростью, пришел к разочарованию тщетой. Все казалось ему убийственным. Все было бесполезным. И он испытал не боль, но едкую горечь, когда Время встряхнуло его пустой одр и сказало:
— Болван, в следующий раз наполняй свои часы любовью.
Вертясь в кресле, терзаемый глубокими душевными ранами, Оп Олооп поднес руку к груди и нащупал свою записную книжку. Опьяненный внезапным интересом, он открыл страницы, предназначенные для учета его либидо. И в квадрате, отведенном тысячному номеру, написал:
— Кустаа Иисакки, 21 год, финка, блондинка, потрепанная. Дочь Минны Уусикиркко. Почти что моя дочь… Дочь моих снов! Прерванный коитус. 0 0 0 0…
Оп Олооп
Пока он прописывал нули, в горле у него встал ком, и он простонал:
— И это — любовь, Минна?.. И это — счастье, Кустаа?.. И это то, что ты обещаешь, Франци?..
Он раскраснелся. Ответы, очевидные ответы, обострили его эмоциональное сумасшествие. Все эмоции стали ему неприятны. Однако вскоре его уныние усилилось еще больше из-за ничтожного совпадения. Подписавшись под тысячным пунктом своей любовной статистики, он заметил, что четыре «О» его имени и фамилии совпали с четырьмя нулями в предыдущей строке. Оп Олооп увидел в этом дурной знак. Драматизируя, он истолковал четыре нуля как баллы, проставленные за четыре основные дисциплины его жизни: свободу, труд, культуру и любовь. И былая радость жизни наполнилась сумрачными красками.
Искусство и наука всего сущего кроются в умении справляться с ударами судьбы. Читая в отрочестве Доде, он усвоил эту истину, которая направляла его на жизненных перепутьях. Но сегодня ночью все fatums и anankes бились в конвульсиях на шабаше в его голове. И он не мог прогнать их. Средства, используемые на протяжении двадцати лет, чтобы подняться, очиститься и исполниться славы, оказались бессильны. Чистой воды иллюзия, злокозненные насмешники предопределенного греха, настолько предопределенного, что его блеск можно увидеть даже в четырех нулях его подписи!
Статистик погрузился в спокойное созерцание. Подвел сухие итоги своего жизненного пути. Он был ошибочным. Взвесил перспективы новых направлений. Они были ужасны. И тогда Оп Олооп покорно принял свою судьбу, свое бессилие и свою бесплодность. И признал, что являет собой воплощение абсурдной теоремы.
Увидев перед собой конверт с адресом Ван Саала, который хотел надписать еще утром, он взял его в руки. Одиночество уже написанной «S» резало ему глаз, напоминая о пренебрежении другом. Чтобы избавиться от этого чувства, он решил написать ему первым. Божество, ответственное за сосредоточение последних душевных сил, наполнило его таким светом и крепостью, что он писал, не думая: