Опа! Опа! Опа!
Шрифт:
Ах, будь ты проклят, дырявый мешок костей, подумала она, быстро вынула из чехла на поясе сури, небольшой музыкальный инструмент с пятью, кажется, струнами. Со страху она не очень-то ловко перебирала своими изящными пальчиками, но внезапная музыка остановила стремительного дива. Он удивился, почесал когтями одно место, потом другое, третье, повертел рогатой башкой и стал вслушиваться.
Услышав, что шаги прекратились, Орисса немного осмелела и заиграла мягкую мелодию, разливавшуюся подобно винному ручейку. Сладкая, как гранатовый сок, музыка заструилась по комнате,
Мелодия так зачаровала дива, что он перестал фыркать, лишь бы не вносить в эту сладостную песню никаких диссонантных нот. Он сел на пол, расслабленно, как шах, наслаждающийся искусством. Под лапу ему попалось несколько монет, и див машинально проглотил их, полез за другими. Из-за горы золота и сапфиров раздался пленительный нежный голос, голос неги и ласки. И див задышал быстро-быстро, замычал что-то про себя, заерзал сильнее прежнего и стал в возбуждении и предчувствии каких-то удовольствий пихать себе в рот все новые и новые монеты, и делал все так бешено, так пылко, что и сам не заметил, как сожрал порядочный бугорок драгоценностей и, что важнее, стал на такой же бугорок пузатее.
А музыка все не прекращалась, и песня Ориссы становилась все более страстной и напряженной. Див полез к сундуку с золотом – из-за вздувшегося брюха демон не мог передвигаться и на четвереньках, поэтому пришлось катиться мячиком. Он едва не свернул себе шею, уши горели от жара, и что-то стучало по полу, когда он кувыркался таким образом по сокровищнице. Какая-то палка…
Див задумался и, пожирая огромные горсти золотых, беззастенчиво чавкая, потянулся короткой рукой нащупать, что там еще за затычка.
Орисса стала бить по струнам почти наотмашь. Див с удивлением коснулся палки светильника… И, захлебываясь от резко переменившихся звуков, ссыпал в пасть полведра золотых украшений.
И тут беспощадная Орисса злобно царапнула струны сури ногтями!
Див выпучил глаза от ужаса.
И вдруг лопнул, переполненный газами!
Многие литры густой, как каша, крови обрушились на стены и самоцветы, на затылок и спину Ориссы. На волосы ей шлепнулась какая-то пренеприятная и превонючая жижа. Рваные демонические кишки опасными снарядами разлетелись по всей сокровищнице так, что не поймешь теперь, где рубины и кристаллы, а где потроха переевшего дива!
Орисса вылезла из укрытия, сбросила с плеча демонический язык и обратила внимание на грохот сверху. Повизгивали комично люди, и что-то барабанило по потолку – Орисса была так занята своими страхами, музыкой и дивом, что не почувствовала струящегося в сокровищницу дыма.
Она бросилась к драгоценностям, торопливо набила карманы золотом и изумрудами, надела на руки браслеты, на шею ожерелья – и, скользя по крови, поспешила прочь. Чем выше она взбегала по лестнице, тем больше становилось дыма.
Звеня золотом, Орисса перемотала лицо шелком и выскочила в двери первого этажа. Где-то за стеной огня и дыма мелкая собачка таскала за ноги обезглавленное тело шахзаде. Тело сопротивлялось, но не могло подцепить наглого зверя. Под потолком, на большом светильнике, висела непонятно как залетевшая туда голова. Голова рычала, клацала зубами и дула губы.
Орисса вылезла в первое попавшееся окно и со всех ног побежала к саду. Среди деревьев метались неясные тени с длинными бородами, но Орисса их не замечала. Она отыскала в хлеву своего верблюда и вывела его на дорогу.
На улицах – мрак и ни души, ни единого живого существа! В отсветах пожара видны болтающиеся ветхие тряпки на досках, развалившиеся, полузасыпанные песком глиняные домики, разбитые двери. Повсюду – камни и колючки, нанесенные пустыней. Сквозь колеса сгнившей арбы пробиваются кусты чия, а в одном из домов такие трещины, что в них лезут ветви саксаула. Даже цветущий сад дворца – и тот стал черным и угрюмым, мертвые кусты покрылись колючками, деревья осыпались и стоят скрюченные, окаменевшие.
И где-то далеко-далеко слышится странный вой:
– Шеберебереберебе бе! Шеберебереберебе бе!
Орисса растерялась, оглянулась, а потом запустила дрожащую руку в карман, надеясь, что золото и бриллианты придадут ей уверенности, но вместо самоцветов ее ладонь оказалась полна склизких и зловонных внутренностей! Складки юбки были набиты не монетами и драгоценностями, а обрывками кишок, кусками мяса, протекшими глазами, и струи крови текли страшными узорами по шелковому платью…
Ледяная ведьма
И в волчьих следах распускаются цветы
Нимская пословица
Петруха считал себя не человеком, а какой-то чушью. Такой чушью, что и сказать не о чем. Глянет он на себя в зеркало – насквозь видит. Если бы какой художник вздумал писать его портрет, то отдал бы заказчику пустой холст.
Пением немого – вот такой чушью считал себя Петруха!
Сколько он себя знал, ему думалось, что никто на него не глядит и никому до него нет дела. За ним и собаки-то уличные не бегали!.. Он жил призраком, сам по себе, и люди, окружавшие его, были недоступны ему, а он им – просто неинтересен.
Друзей у Петрухи не было. Он пошел в артель музыкантов за приключениями и страстями, а вместо этого месяцами бродяжничал среди грязи, слякоти, среди нищеты. В артели никто не знал его имени, а деревенские пьяницы, хлеставшие самогон с утра до ночи, никогда ему не наливали.
Это только кажется некоторым ветрогонам, будто артельные музыканты что ни день режутся насмерть с трехглавыми змеями и Хрустальными Пауками, лобызаются со всей дури с ведьмами и русалками и пьют вино так же много, как врут. На самом же деле большинство из них всю жизнь слоняется по пустеющим деревням, где за злых духов местные принимают то белую горячку, то разъяренный понос, где в плату за работу дают покусанный огурец, а стоит тронуть какую бабу, так вся деревня гонит тебя кулаками и мотыгами. Нет в жизни музыканта ничего романтического, читатель!