Опа! Опа! Опа!
Шрифт:
– Опять же, мечхе, – прошептал Теван, – никак не попустит…
Персики были цвета золота и вина, и осел под деревом мирно ревел. Музыкант перешагнул тихий арык с сияющей водой, посмотрел с опаской на чинивших крышу мужиков, звонко орудовавших молотками и шутливо переругивавшихся на всю деревню. Двое детей хитро улыбнулись Тевану и повели дальше небольшое стадо коз. Поздоровался купец, тащивший в арбе соль.
Теван пошатнулся и зашел во двор того дома, где вчера разыгрался шабаш. Под стенами покачивали лепестками цветы, жужжали пчелы и пахло абрикосами. В дверях показалась женщина, сестра вчерашней одержимой. Она вся была праздничная, цветущая, лучезарная, с красивыми косами
– Опять же, – пожаловался про себя музыкант. – Пьяные миражи…
– Ара! – воскликнула женщина, увидев Тевана. – Вернулся, смешной человек! Хорошо же тебя вчера закрутило, молодец! Ну-ка, расцелую!
Она схватила опешившего Тевана и впилась в него губами сладкими, как дыня.
В дверях показалась вторая женщина, жертва духов. Она держала одной рукой длинную волосину из уха, а другой – нож. Женщина ойкнула и спряталась.
– Эх, – начал было Теван.
– Пусть будет благословен твой отец, музыкант! – воскликнула целующаяся сестра. – Пусть не погаснет свет твоих глаз и все поколения будут мудрыми и пьяными! Волосы сестры больше не растут. Держи, в благодарность!
Она вытащила из дома ведро с персиками. В калитке показался вчерашний носатый дед. Нос у него и сейчас был красным. «Э, дорогой!» – воскликнул дед и тоже полез целоваться.
– Персики съедите – верните ведро, – сказала женщина.
– А инструмент что же? – спросил Теван.
– Инструмент в щепки, – виновато произнес старик. – Моя голова, извини, крепче.
Теван промычал невнятное и, покачиваясь, поплелся прочь из деревни.
– Вуй, как его скрючило, – усмехнулся старик, когда музыкант пропал за калиткой. – Ничего себе, до чего крепкий мечхе ты ему дала!
– Какой мечхе? – женщина махнула рукой. – Да будут умнее тебя твои потомки, старик! Дурная я, что ли, где б я его на ночь глядя тебе нашла? Разбавила вино водой из арыка и все.
Веселились и подмигивали проходившие мимо девушки, трепали за плечи хохочущие мужики, кланялись добродушные старушки и совали в руки кто репу, кто горшочек с медом, кто пахлаву, а Теван вышел на дорогу и побрел по цветущим полям. Под ногами тихо сыпалась земля, и ветерок колыхал колосья пшеницы. Пели шепотом песни деревья у дороги, а Теван все смотрел в синее небо и ждал, когда же его отпустит этот бешеный мечхе, когда же снова навалятся тучи.
Следом за музыкантом потихоньку брел хитрый осел, почуявший запах персиков…
Еще много лет бродил Теван по холмам родного Камандара, овеваемым сладкими ветрами, любовался рассветами, закатами и улыбками, пил вино и танцевал, волочился за шуршащими юбками и даже умудрился жениться; много лет он распугивал вредных духов и недоумевал, когда же наконец выветрится из организма мечхе.
Осел же, к слову сказать, вскоре стал знаменитым камандарским певцом. Его многозначительную песню «Нет лучше, чем персик, лишь персик другой», говорят, любил петь сам ишхан, валяясь где-нибудь под деревцем. Но это, конечно, уже никому не интересно…
Кровавая история
Богач барахтается в золоте, как свинья в грязи
Сармарская пословица
Было то, не было, летом посыпал снег, зимой зацвели розы, замяукал пес, петух обиделся на рассвет, Василиска принесла скисшее молоко, улыбнулся настоятель, а в далеком шахстве заболел шахзаде!
Рожа у него посинела и вспухла, как пузырь, ноги-руки позеленели, он дергался с утра до вечера, а ночью мычал и бодался. Как упившийся монах 5 .
5
Вычеркни! – прим. настоятеля
Тут, конечно, притащили дворцового лекаря. Он сунул больному (и себе) териака, пустил кровь (только больному), приготовил рвотную микстуру. Бесполезно! Три дня возился дворцовый лекарь, да не сумел ничего поделать. Тогда по велению придуревшего шаха собрали целителей со всего шахства, но они лишь разводили руками, вертели головами да пили дворцовое вино с финиками, а потом все вместе последовали в темницу. Там их кормили насмешками и волосами из подмышек…
Следом за лекарями к кровати шахзаде поволокли уже кого попало – каких-то задрипанных деревенских знахарей с пучками сухих трав, звездочетов с вываленными языками и съеденными териаком мыслями и просто всяких шальных. Эти люди толклись в жарких коридорах дворца, среди сладостей и шелковых занавесок, хохотали, гладили себе бороды, кушали шахские кушанья, а когда разговор заходил о шахзаде – щурились хитро-хитро и делали размышляющие физиономии. Качать головами теперь дураков не было, в темницу никто не жаждал и однозначных ответов пьяные прохвосты избегали. А один предсказатель и вовсе набрал бурдюков с вином, смял в хурджин дворцовый халат с жемчугами, сел на осла и умчался, не слишком, однако, быстро, по пустынным дорогам…
В конце концов кто-то из «мудрецов» придумал, что несчастного шахзаде губят злые духи. Артели музыкантов в маленьком княжестве не было, поэтому шах повелел гонцам бежать в соседнюю Сармарию. В Шадеране, столице Сармарии, впрочем, с музыкантами было не многим лучше. Местный падишах то разгонял артель, объевшись гнилого урюка, то милостиво разрешал вернуться, а потому в те месяцы, когда заболел шахзаде, в артели был всего один музыкант. Да и то, музыкант – стыдно сказать. Так, ни то ни се, женщина какая-то по имени Орисса.
Эту живописную девицу хорошо знали на юге. Она одевалась в яркие шелка с самоцветами, ездила, свесив прелестные ноги, не на каком-то драном ишаке, как прочие музыканты, а на царственном верблюде, украшенном богатыми покрывалами. Она рисовала сурьмой орнаменты под глазами, и люди жаждали ее улыбок, как дехкане пустыни жаждут дождя. Вельможи падишахов, ханов и царей называли ее «малика Орисса» и даже посылали головорезов, чтобы похитить ее в свой гарем, но головорезы не возвращались – кто их знает почему… Говорили некоторые, что она не человек, а демон-суккуб. В одном из анонимных артельных дневников, оставшихся в большом количестве в нашем монастыре, о ней сказано – «все искали ее поцелуев, но никто не искал ее любви». Такой была эта женщина, которую автор никогда не видел…
Царственная эта особа не утруждала себя тасканием огромного и неприглядного ящика с инструментами артельных музыкантов, а если и брала его, то нагружала какого-нибудь проводника или охранника. Но и так ящик не раскрывала никогда и на все жалобы невольного носильщика отвечала ехидной улыбкой. Сама она обходилась двумя то ли бубнами, то ли барабанами, которые артель называет букрабанами, и небольшой женской лютней – сури.
И вот стража падишаха привезла такую женщину в столицу. Названия города в бумагах артели не указано, но автор смеет предположить, что это был затерянный среди песков Бехш… Или Магараш… Или Шадах Шадах… 6
6
Прекрати выдумывать! Будешь мы трапезную! – прим. настоятеля