Опаленная юность
Шрифт:
— Ну, как у вас?
— Нормально. Патронов бы побольше…
Мурин очень обрадовался приходу товарища. Он неважно себя чувствовал, болела и кружилась голова, несколько раз его тошнило.
— Как после хорошей выпивки, — слабо улыбаясь, пожаловался он, — трещит буйная головушка…
— Надо было не всю пить, что подносили, — пошутил Захаров.
— В следующий раз учту, — отозвался Мурин и лег на снег. — Малость отлежусь — и до дому, до хаты.
Послышался тонкий, сверлящий звук. Упавшая невдалеке мина обдала красноармейцев фонтаном земли. Протирая запорошенные
Ночью их взяли немцы. Мурина оглушили окованным прикладом, а когда он попытался встать, плоский штык пробил ему спину. Второго часового гитлеровцы решили захватить живьем. Пятеро здоровенных солдат набросились на Захарова, выбили у него из рук винтовку и попытались связать, заткнув рот кляпом. Ленька отчаянно сопротивлялся. Живой комок с рычанием перекатывался по снегу, и снег постепенно краснел. Захаров понимал, что настали последние минуты жизни, но у него не было страха, он опасался только того, что немцы, сняв часовых, проберутся к траншее и перебьют его товарищей. Крикнуть Захаров не мог: здоровенный гитлеровец сжимал его шею словно клещами. Улучив момент, Леня выхватил у фашиста тесак и ударил душившего его гитлеровца. В тот же момент тесак вырвали у него из рук. Гитлеровцы, разъяренные борьбой, потеряли надежду взять красноармейца живьем. Они били, пинали, кололи его кинжалами, били кулаками, гранатами без запалов, подкованными сапогами. Но красноармеец не сдавался. Улучив минуту, он расшвырял фашистов и крикнул:
— Ребята, сюда!
В тот же момент старший гитлеровец выстрелил в него из парабеллума…
— За мной! — крикнул Борис Курганов и выбежал из подвала.
Бойцы отогнали немцев, подбежали к часовым. Они лежали неподвижно.
Начавшийся артналет заставил всех укрыться в подвалах. Борис Курганов приказал встать на пост Боброву и Родину, но Андрей попросил разрешить дежурить ему.
— Я виноват перед Ленькой, — сказал Андрей. — Разрешите, я его подменю, товарищ командир!
— Становись! — проговорил Борис.
— Разрешите, и я с ним? — попросил Черных.
— Давай, дружок закадычный!
— Вот и нет с нами Леньки! — задумчиво покачал головой Бобров. — Хороший был товарищ, скромный, тихий…
— Да, безответный паренек, — согласился Копалкин.
— Ребята! — вдруг сказал Родин. — А почему это мы хорошее в людях подмечаем тогда, когда их с нами больше нет?
— Верно! — удивленно проговорил Бобров. — Почему, батя, а?
— Все зависит от людей, от самих людей. Не ценили вы Леньку, сами себя и ругайте.
Бобров хотел возразить, но оглушительный грохот и волна от разрыва снаряда разбросала бойцов по подвалу.
Штурм продолжался.
Когда поутихло, Курганов негромко сказал Иванову:
— Похоронить надо часовых, покуда время есть.
— А нас кто похоронит? — еще тише отозвался Иванов. — Некому. А в общем, не все ли равно, где лежать!
— Мы не умрем, — задумчиво ответил Курганов.
Красноармейцы столпились у окопа. На краю, запрокинув к черному небу голову, лежал Мурин, рядом — Захаров. Казалось, он вот-вот встанет, заговорит.
Бельский
— Клади! — негромко приказал Курганов. — Зарывай!
Комья промерзшей земли тяжело падали на дно окопа, глухо ударяя по одеревеневшим телам.
Когда могилу зарыли, Черных поставил у изголовья солдатскую зеленую каску, на которой штыком была нацарапана коротенькая надпись.
Бойцы вздыхали, шептались. Внезапно маленький Копалкин страшно выругался, вытащил из мешка заветную книжку и, размахнувшись, изо всех сил швырнул ее в темноту.
— На что ж так-то? — нерешительно сказал Бельский. — То таскал везде с собой, то…
— Это он детство свое забросил, — тихо ответил Иванов.
А Копалкин, тихий, робкий, незаметный Копалкин, наивный и слабый «цыпленок», как его называли в школе, разразился бранью:
— К черту! К дьяволу путешествия! Тут наши ребята гибнут!.. Бить надо эту сволочь, бить, бить, бить! Будь они прокляты!
Копалкин схватил винтовку и, бросившись к брустверу, стал выпускать в темноту пулю за пулей. Он стрелял и стрелял, выкрикивая отчаянные ругательства до тех пор, пока разъяренные фашисты не открыли ответный огонь. Грохот стрельбы повис над землей.
В короткие считанные минуты затишья Борис Курганов вспоминал. Перед глазами проходили улыбающиеся лица друзей. С болью думал он о родных. Он жалел, что не смог поговорить в госпитале с Ириной, и, хотя он прекрасно понимал, что за разговором, по всей вероятности, последовало бы примирение, не гнал от себя эту мысль.
Внезапно ему показалось, что он потерял фотографию. Испугавшись, он расстегнул карман гимнастерки, достал пачку документов, постепенно перебрал их, отделив фотоснимок, вздохнул с облегчением.
Долго смотрел Борис на карточку. Кто мог сравниться с Ириной? Были у него мимолетные увлечения, но разве те, чьи пути перекрещивались с его дорогой, могли заменить ее, единственную, любимую!
А та девочка из Ильинки, Андрюшкина приятельница, милое и наивное существо! Нет и нет!
Борис провел бурым, отмороженным пальцем по тонким полудужьям Ирининых бровей и неожиданно для самого себя прижал фотографию к потрескавшимся кровоточащим губам. К сердцу хлынуло такое тепло, стало так хорошо, что Борис закрыл глаза.
Послышавшийся невдалеке шорох — прошел сменившийся с поста часовой — заставил Курганова вздрогнуть. Оторвав фотографию от лица, он завертел головой и, покраснев, подумал, что кто-нибудь стал свидетелем его минутной слабости.
Он спрятал снимок в карман, сделав вид, что просматривает документы. Пожалуй, их и в самом деле стоило просмотреть. Борис порвал в мелкие клочья несколько писем, раскрыл офицерское удостоверение личности. Черт возьми, каким молодым он был когда-то! Новенькая форма, новенькая фуражка со звездой — солнце играет на новеньком козырьке. Борис вспомнил, что снимался во Львове месяца за три до начала войны. В сердцах он захлопнул удостоверение.