Опаленная юность
Шрифт:
Дрожащими руками Андрей подтащил ленту. Борис вырвал ее из рук брата, мгновенно вставил ее, и вновь пулемет задрожал, выплевывая в лицо гитлеровцам свинцовые сгустки ненависти.
Огневой налет. Атака. Огневой налет. Атака.
Сколько их?
Андрей потерял им счет. Вой мин прижимал его к земле. Но Борис, черный, закопченный, оскаленный, не выпускал из рук пулемета.
— Я вас научу воевать! — рычал он сквозь сведенные злобой зубы, кусая нижнюю губу.
Из губы сочилась кровь, но Борис ничего
Снова сильнейший артогонь. Надрывный вой мин. Скрежет осколков.
— А-а-а! — тонким сверлящим голосом вопил кто-то справа.
— Санитара, санитара…
«Где его взять, санитара?» — лихорадочно думал Андрей. И замер. В трех метрах от него корчился боец, все лицо его было залито кровью.
— А-а-а, умираю!
Андрей бросился к умирающему, но железная рука схватила его за ворот.
— Куда?!
Борис ударил брата кулаком в спину:
— Ленту! Фрицы! Я вас научу воевать!
Краем глаза Андрей взглянул на раненого. Тот не двигался. Андрей замешкался. В это время из-за бугра вывернулись три гитлеровца и бросились к пулемету. Андрей оцепенел. Пригнувшись к земле, Борис с ревом рванулся им навстречу. В кратчайший момент он выстрелил в грудь переднего. Второго пуля Курганова заставила высоко подпрыгнуть. Он свалился прямо на пулемет. Глухо звякнул металл. Третий, здоровенный, плечистый, ловко изогнувшись, выбил у Бориса пистолет и крикнул, хмельной от удачи:
— Рус! Капут!
Борис махнул наотмашь. Молодецкий удар обрушился на каску. Фашист пошатнулся. Курганов кинулся на него, свалил на землю.
— Боря, Боря, идут! — испуганно пискнул Андрей.
Вновь набегали враги. Борис кинулся к пулемету. Полузадушенный гитлеровец ворочался на мокрой земле.
— Штыком его! Бей ножом Чего медлишь! — кричал Борис в перерывах между очередями.
Содрогаясь от ужаса, Андрей выхватил плоский штык от самозарядной винтовки…
И снова тишина. Ни выстрела. Андрею казалось — тишина звенела, грохотала, стонала.
Борис устало разогнул широкую спину, провел ладонью по лицу, устало улыбнулся.
— Запарился, Андрейка?
И Андрею не верилось, что этот командир в замызганной, порванной шинели, с усталым добрым лицом, только что был такой твердый и жестокий.
Борис понял душевное состояние брата.
Посмотрел на осунувшееся его лицо, обведенные синевой воспаленные глаза и горько дрогнул углом волевого рта:
— Мальчик! И выпала ж судьба…
Себя Борис не жалел. И, если бы кто-нибудь сказал ему о проявлении героизма, о самопожертвовании, Борис пожал бы плечами, Он просто работал, выполняя служебную обязанность. У солдата такая уж служба — порой приходится умирать, дело обыденное.
Ночью случилось страшное. Подползшие в белых халатах вражеские лыжники-гренадеры бесшумно подкрались
Все же противник потеснил роту и прижал ее к конюшне. Здесь, под развалинами, укрылось сорок три бойца — все, кто остался у Бориса Курганова.
Перестрелка продолжалась остаток ночи, а под утро, когда в полуразрушенном подвале собрались почти все свободные от наряда бойцы и Борис Курганов вместе с Бельским составляли список убитых, хлопнула обломанная дверь и вместе с облаком морозного пара в подвал вошли два человека.
На пороге стоял старшина Марченко. Голова старшины, замотанная грязными бинтами, казалась непропорционально огромной. Марля скрывала все его лицо, и только один глаз, черный, налитый кровью, вспыхивал злобным огнем. Марченко попал под огнемет.
— Ось, побачьте, — громыхнул старшина, — на сукиного сына! — Он пропустил впереди себя понуро стоявшего красноармейца. Из щелей сочился неясный свет. Красноармеец поднял голову, и добровольцы замерли в недоумении — перед ними стоял Вовка Панов.
— Что он сделал? — выдохнул весь подвал. — Вовка, в чем дело?
— Его, подлюку, спытайте!
Панов молчал.
Бельский недовольно поморщился:
— Вы, старшина, доложите командиру, как положено. Нечего в боевой обстановке загадки загадывать!
— Слушаюсь! Товарищ старший лейтенант, докладываю.
И старшина доложил. И добровольцы слушали, разинув рты.
Еще днем старшина приказал Панову находиться у пулемета, подтаскивать боеприпасы, чтобы пулеметчики — два бойца из второго взвода — могли не отрываясь заниматься своим делом.
Позже, пробираясь по обороне, старшина обнаружил сержанта Панова в глубокой воронке в тылу передовой линии.
— Це еще что за штучки, сержант?
— Я… Мне показалось, что здесь укрыть боеприпасы надежнее.
— Так то ж боеприпасы. А сам зачем сховался? Марш на позицию!
Но Панов не пошел на передовую. Минут через двадцать, когда старшина опять пробрался к пулемету, первый номер, бородатый, клочкобровый старик, крикнул, харкнув кровью:
— Сержант-то убег!
— Шкура! — поддержал его напарник.
В этот-то момент гитлеровцы и хлестнули из огнемета. Пулеметчики, обугленные до неузнаваемости, так и остались у своего «станкача», а Марченко потерял сознание.
Утром он осторожно полз к развалинам конюшни, когда заметил за обвалившейся кирпичной кладкой человека. Человек тянул из-за стены руку…