Опасное молчание

Каменкович Златослава Борисовна

— Что, что? — строго укорили глаза молодого человека. — Даже я при вас больше не курю.

— Иначе, друг мой, не успокоюсь, — признался Кремнев.

— Деньги у меня есть. Купить — куплю, а там еще посмотрим.

Петро заметил стоявших у колонны Иванишина и низкорослого молодого литработника из областной газеты. Да, конечно, они что-то говорили о Кремневе, и на их лицах сквозила откровенная насмешка.

«Нахалы! Вы в неоплатном долгу перед этим человеком», — так и захлестнуло Петра возмущение. Захотелось подойти к ним, сказать резкость, но

смирил себя, боясь добавить еще больше горечи Кремневу.

Тем временем к Кремневу протиснулся редактор военной газеты, знавший хирурга еще до войны и по фронту. Полковник Дудник был широк в плечах, с мощной грудью, ростом не выше Кремнева, а годами много старше его.

— Зря ты кипятишься, Евгений Николаевич, — с сочным полтавским выговором пробасил Дудник, не сводя с Кремнева умудренного жизнью взгляда и не выпуская из своих больших рук совсем холодную руку Кремнева. Его болезненный вид обеспокоил полковника. — Да ты нездоров, брат?

— Пустяки, — бледное лицо Кремнева не светилось улыбкой.

— В общем, кому-кому, а мне известно, что ты вчерашней славой на войне не жил. Если нужна будет подмога, можешь на меня рассчитывать. В любой час дня и ночи.

— Спасибо, Роман Богданович.

Кремнев глубоко уважал смелого во взглядах Дудника и был рад встрече с ним именно в такую минуту.

Вернулся Петро в застегнутом пальто, держа в руке меховую шапку.

— А, явился телохранитель, — по-отцовски ласково обнял его Дудник. — Когда я получу новый очерк? И чтоб тот же темперамент, эмоциональность!

— Что не властен давать, то бесчестно обещать, — в ответ улыбнулся Петро.

Он, как и Кремнев, уважал этого умного, проницательного человека.

— Скажу так: лучше в обиде оставаться, нежели в обидчиках. Так что уважь старика, приноси главы из романа, рассказы, все, что у тебя есть в торбе. Нашим читателям по душе твое перо. Твои книги читают. Зайди, забери письма, адресованные тебе. — Зайду, — пообещал Петро, не сводя беспокойного взгляда с побелевших губ Кремнева. — Евгений Николаевич, может, я выскочу и достану машину?

— Не надо, тут же близко.

На свежем воздухе ему будто стало совсем хорошо. Это успокоило Петра, и он сказал:

— Евгений Николаевич, вы просто здорово выступили. Я теперь знаю: мою книгу надо начинать именно с вот этой злосчастной записки без подписи. А уже потом — о тех, кто с неразборчивой, слепой злобой оборвал жизнь Александра Кремнева…

— Такую книгу не напечатают, — не дал ему договорить Кремнев.

— Почему же? Такие книги, которые вырывают из мрака безвестности добрые, честные имена, разве, они не нужны? Фридрих Энгельс говорил, что в тот момент, когда он окажется не в состоянии бороться, пусть ему будет дано умереть. Это и мой девиз.

«Я тоже добивался реабилитации Александра Кремнева, когда он уже не мог сам постоять за свою честь и достоинство, обвиненный во всех смертных грехах. Но в борьбе должно быть хотя бы равное оружие!» — готово было сорваться с губ Кремнева, меж тем он лишь молча крупно глотнул морозный

воздух.

— Евгений Николаевич, я давно хочу спросить, почему вы тогда сразу не отослали товарищу Сталину письмо Яна Гамарника, которое он вам прислал? — спросил Петро. — Вы говорили, что в этом письме Гамарник очень хорошо отзывался о вашем дяде.

Кремнев остановился. В свете газового фонаря на какое-то мгновение взгляд Петра скрестился с его уставшим взглядом.

— Это письмо я получил в начале мая 1937 года. Тогда я еще не знал того, что Ян Борисович из-за болезни третью неделю не вставал с постели, а именно в это время арестовали Александра Кремнева, не знал я и того, что такие аресты в доме, где они жили, происходили часто.

Не получив больше от Гамарника никаких вестей, я решил в конце мая сам поехать к нему. Опоздал. Он застрелился. А через день во всех газетах: «Гамарник — враг народа!»

— Но это письмо… Почему вы не отослали его товарищу Сталину? — еще настойчивее спросил Петро.

— Послал.

— Тогда… даю голову на отсечение, письмо не попало в руки Иосифу Виссарионовичу. Иначе не мог затянуться этот ужасный узел!

«Узел… да, да, узел…» — Кремнев мучительно старался вспомнить, кто же из известных русских юристов в своей речи сравнивал каждое обвинение с узлом, завязанным вокруг подсудимого… Есть узлы нерасторжимые и узлы с фокусом. Если защита стремится распутать правдивое обвинение, то всегда заметно, какие она испытывает неловкости, как у нее бегают руки, и как узел, несмотря на все усилия, крепко держится на подсудимом. Иное дело, если узел с фокусом. Тогда стоит только поймать секретный, замаскированный кончик или петельку, потянуть за них — и все путы разматываются сами собой, человек из них выходит совершенно свободным…

«Да, да, да!!! — стучало сейчас кремневское сердце, каждый день, час, минуту незримо подтачиваемое острым осколком рваного металла. — Такой секретный кончик есть в деле с Александром, в деле тех, кого я знал и кого уже нет… И надо его найти…»

Они подходили к заснеженному бассейну с Нептуном, так много раз воспетому поэтами. Отсюда уже были видны четыре освещенных окна квартиры Кремневых в доме с крылатым львом.

Кремнев удержал Петра за локоть, намереваясь что-то ему сказать. Но в этот миг нечеловеческая боль, подобно удару молнии, прожгла сердце Кремнева, и без единого стона он повалился лицом вниз, в снег.

На свете она одна

Со времени той страшной ночи, когда внезапная смерть Кремнева острой болью обожгла сердце Петра, прошло больше месяца. А казалось, после этого потрясения Петро постарел на много лет. Тяжесть утраты несколько смягчалась повседневной заботой о семье Кремнева. В своем неутешном горе Мирослава Борисовна искала у Петра опоры, как ищет ее мать у старшего сына.

Из-за снежного обвала поезда задерживались, и Ганна опоздала на похороны. Больно было сознавать, что не смогла проводить в последний путь того, кто заменил ей и брату отца.