Опасное молчание

Каменкович Златослава Борисовна

— Петрик, милый! — Стефа сама обняла и расцеловала растерявшегося Петра.

Он смотрел на нее глазами хлопчика Петрика. До чего же изменилась Стефа! Десять лет назад она казалась ему очень высокой, и потому Петро часто не решался взглянуть ей в лицо: ведь для этого нужно было задирать голову и лишний раз показывать, до чего он еще мал ростом…

— Боже, как давно я тебя не видела, Петрик! И каким же ты стал великаном! — теперь уже она снизу вверх заглядывала ему в лицо.

Вошла Наталка, вконец смутившая Петра,

так как память лукаво напомнила тот осенний день, незадолго до первого снега, когда они втроем — Кремнев, Наталка и Петро, гуляя, остановились у развалин Высокого Замка.

— Смотри, Петрик, какая-то Стефа увековечила свое имя на каменной стене! — крикнула тогда Наталка.

— Это сделал мальчик, — сказал Петро.

— Да нет же, — возразила Наталка, — разве «Стефа» мужское имя?

— Но я… я даже знаю того мальчишку, который, едва не свернув себе шею, полез и высек это имя, — признался Петро.

— Все ясно, — прищурилась Наталка.

— Что ясно? — засмеялся Петро, уловив улыбку на посвежевшем от прогулки лице Кремнева.

— Все ясно, — упрямо повторила девочка, но что ей было ясно, она так и не сказала…

— Как же ты, Йоська, мог меня не предупредить? — укоризненно посмотрел Петро на друга. — Я бы убрал тут, принарядился…

— Все нити заговора в руках Олеся, — кивнул Иосиф в сторону двери.

— Каюсь! Виноват! — шагнул из-за двери Олесь, ведя за руку краснощекого человечка лет пяти.

— Тарасик! — подхватил на руки мальчугана Петро и подбросил над своей головой.

— Дядя, вы откуда знаете, как меня зовут? — деловито осведомился маленький гость. У него серые Стефины глаза, оттененные длинными, прямыми, как лучи, ресницами. Он смотрит на Петра серьезно и вопросительно.

Но Петро не успевает рта открыть. Входит Мирослава Борисовна, растерянно-смущенная. Она ведь просила гостей зайти к ней, пусть бы Петро успел привести себя в «божеский вид».

— Да, да, — засуетился Петро, выпроваживая всех, — дайте мне возможность побриться и вновь предстать перед вами молодым и красивым.

После ужина мужчины задымили, и женщины ушли в комнату Мирославы Борисовны.

— Знал бы я, какой подлец заварил эту историю, морду бы набил! — вдруг с мальчишеским азартом сжал кулаки Олесь.

— Нет, друг мой, это не выход, — помрачнел Юрий.

— Ты, конечно, прав, — лицо Олеся стало задумчивым. — Слов нет, там у вас люди умные, разберутся. Ведь на свете она одна — правда! Только в моей голове никак не укладывается: как же это?.. Ведь записку мог написать только коммунист?.. Почему же он побоялся открыть свое лицо? Да и вообще, откуда все это мог он узнать?

Они еще долго строили всякие предположения, но Петро так и не мог назвать имя своего недруга.

— Скорее всего, Лесик, я эту фотографию просто где-то выронил, — решил Петро. — Ты о чем задумался?

— Думаю, если таких, как ты, будут исключать из партии, так это же… Да нет, этого не может быть, не может быть!

Перед

началом собрания Петро, проходя мимо раскрытых дверей бильярдной, услышал смешок и брошенную кем-то фразу:

— Без суда суд бывает!

«Что он этим хотел сказать? — обожгло Петра. — А, собственно, почему это меня так задело? Да, да… это просто у меня какая-то дурацкая мнительность… Персональное дело… Другими словами, суд чести?..»

Петро стоял в вестибюле и курил. Из библиотеки вышел писатель Степчук, высокий, плотный шатен лет сорока пяти с простым открытым лицом. Он подошел к Петру и дружески пожал ему руку.

Должно быть, в жизни каждого человека наступают минуты, когда ему не нужны никакие слова, нужно только одно молчаливое рукопожатие. И Степчук, автор многих книг, острых, богатых яркостью сатирических красок памфлетов, видимо, это знал.

У Петра стало теплее и спокойнее на душе.

Персональное дело Петра Ковальчука разбиралось в конце собрания. Секретарь партийной организации, знавший Петра еще с той поры, когда тот мальчуганом «под стол пешком ходил», соузник Михаила Ковальчука по Березе Картузской, доложил, что партийное бюро решение по вопросу коммуниста Петра Ковальчука не приняло, а выносит на обсуждение партийного собрания.

Объяснительная записка Петра Ковальчука откликнулась тревогой не в одном сердце. И, может быть, потому, когда он смолк, еще царила тишина, должно быть, схожая с той, когда по братскому закону моряков всего мира наступают минуты молчания в эфире, чтобы услышать, не пропустить одинокий сигнал корабля, терпящего бедствие.

Первым встряхнул с себя оцепенение Иванишин. Он попросил слово. И хотя весь этот вечер убеждал себя: «Сейчас самый подходящий случай свести счеты с Ковальчуком», — Алексей не поддался искушению. Осознал, что не в его силах здесь главенствовать.

— Ловкий и хитрый карьерист Кремнев хотел запутать в своих тенетах Ковальчука… — начал было Иванишин, но Петро предупредил, чтобы тот не смел осквернять память дорогого ему человека.

— Поверьте, вы сейчас похожи на не в меру обидчивого мальчишку, — с нотками отзывчивости возразил Иванишин. — Поймите же, так далеко заходить нельзя!

— Ковальчук должен окончательно решить для себя: с кем он — с народом или с его врагами? — заявил большелобый критик с усами и острой клинообразной бородкой.

Атмосфера сгущалась с каждой минутой. В конце своего весьма мягкого выступления Иванишин внес предложение: за потерю бдительности, хранение у себя фотографии врага народа Ковальчуку вынести строгий выговор с занесением в учетную карточку. И добавил, что бюро райкома может подойти куда строже.

Страсти накалялись. Было совершенно ясно, что никто не остался равнодушным и не один не уйдет, пока не выскажет свою точку зрения.

Писатель Степчук, молча оценивая поведение Ковальчука, думал: «А мне положительно нравится этот упрямый молодой человек. Стоит на своем, называя правду — правдой, как бы она ни была горька»…