Опасное задание. Конец атамана(Повести)
Шрифт:
Махмут не верил ни одному слову этого человека, и в сердце у него круто закипала ненависть.
— Слушай, тебя Оспан зовут?
— Оспан, я уже сказал.
— Так вот, Оспан, врешь ты все, — выдохнул зло Махмут, тяжело вставая. — Я ведь повезу тебя в кстау, где оно? Не найдешь или укажешь на первое попавшееся. А там никаких следов, что винтовки лежали. Как тогда?
— Степь большая, мы нездешние, без дороги ехали. Ночью на кстау наткнулись. Может, не найду, — по вывернутым толстым губам Оспана скользнула еле приметная усмешка. «Не трать зря времени на допрос, — говорила она. — Все равно ничего не скажу. Даже под страхом смерти».
Махмут знал цену таким усмешкам, но он уже не мог, не имел права отступать. Он решил во что бы то ни стало заставить этого человека с темной, как ночь, душой понять, что запираться бесполезно. И его упорству противопоставить свое, еще более сильное упорство.
— Ой, Оспан, Оспан! Перед тобой не ребенок. Я знаю, что могут сделать двадцать винтовок и пулемет в крепких руках, — покачал головой Махмут.
— Ты правильно говоришь, много могут сделать.
— Но еще больше может сделать народ с теми, кому ты вез винтовки. И тебе все равно придется рассказать, кому их вез, кто послал тебя.
— Почему считаешь, что придется? — в глазах однопалого мелькнуло любопытство.
— Поймали-то вас с оружием. За это грозит расстрел. Вас трое. Один не скажет, а почему все должны молчать? Кто-нибудь не захочет зря умирать. Ведь если расскажет, тогда его могут не расстрелять.
Однопалый от этих слов вздрогнул, подался к Махмуту и, опустив крутой подбородок, неожиданно спросил;
— В чеку нас отправишь?
— Отправлю.
— Завтра отправишь? Так думаю. Ночью не будешь отправлять, побоишься, что убежим.
— Бояться надо не мне, а вам, — с трудом сдержал гнев Махмут.
А ночь уже разливалась тяжестью по плечам. В соседней комнате сочно похрапывал кто-то из милиционеров. Пора было кончать допрос и хоть немного отдохнуть. Но Махмут продолжал разглядывать в упор однопалого. Память что-то силилась подсказать. Кажется, будто встречал в жизни и эти жесткие глаза, и эту прорубившую переносицу глубокую складку, и широкий в мелких угорьках лоб. И все же это только казалось, потому что встречи с такими, как Оспан, не стираются из памяти, сколько бы времени после них ни прошло.
Махмут встал, подошел к двери.
— Тимур, а Тимур, — позвал он.
Храп в соседней комнате усилился, затем он прервался, и сразу послышались быстрые легкие шаги.
На пороге застыл невысокий щуплый паренек.
— Слушаю, товарищ начальник.
— Сбегай к Чалышеву домой. Если приехал, пусть идет скорее сюда.
При упоминании о Чалышеве напряженные огоньки в глазах однопалого погасли, как если бы в них плеснули водой. Он облизнул губы и с интересом принялся разглядывать свои ноги, будто никогда их прежде не видел.
Махмут закурил, и сон сразу отступил. Но заныл висок. Это оттого, что редкую ночь приходится спать спокойно. Вчера он тоже не ложился. Но иначе, без таких бессонных ночей, без напряжения и беспокойства, Махмут уже не мог жить. Без них ему, пожалуй, чего-то бы не хватало.
— Отпусти нас. Правду говорю, в кстау винтовки нашли, — как-то нехотя, видимо, погруженный в другие мысли, тускло, явно без всякой надежды, что эти его слова изменят что-нибудь, — произнес однопалый.
А Махмуту почему-то вспомнилась вдруг встреча с Василием Рощенко и Токашем. Ведь не будь той, изменившей всю его жизнь встречи, возможно, и он мог бы стоять вот так перед каким-нибудь следователем чека, как стоит сейчас перед ним однопалый, и также ни умом, ни сердцем не принимать ни слов, ни чужой правды.
Горло схватила судорога только от одной мысли, что это чужая Оспану большевистская правда, за которую он, Махмут, готов отдать теперь жизнь, могла быть ему чужой, не разойдись его дороги с дорогами Митьки Кошеля. Махмут усмехнулся, вспомнив, как Митька доказывал всегда, что самое главнеющее в жизни — это деньги, девки и спирт: И еще вспомнил Махмут перстень на оттопыренном Митькином мизинце.
— Почему не веришь? — по-своему поняв затянувшуюся паузу, подступил на шаг однопалый.
Махмут скосил глаза на окно. Там, за стеклами, уже скапливались полоски зари. А на порог ступил Тимур.
— Нету, не приехал товарищ Чалышев, — доложил он.
— Пусть приведут уйгура ко мне, — сказал ему Махмут.
Однопалый насторожился:
— Ноги устали шибко. Разреши сесть, начальник, — попросил он.
— Садись.
Махмут понял, что задумал Оспан. Так и есть, усаживается к двери лицом и смотрит как коршун на вошедшего уйгура, тот будто спотыкается об этот предостерегающий взгляд. Изможденный, с землистым лицом, он дышит часто и трудно, с хрипотцой.
— Ты кто будешь? — спросил его Махмут.
— Кабир Юлдашев буду, — уйгур закашлялся, сложив трубочкой и вывалив наружу язык.
Махмут протянул ему стакан с водой.
— Выпей.
Но Кабир не мог унять кашель, он расплескивал воду. На висках у него набухли синеватые толстые жилки.
— Выпей, выпей, — повторил Махмут и, подождав, сожалеюще добавил: — лечиться тебе надо, Кабир. Советская власть таких, как ты, бесплатно лечит, а ты винтовки возишь, из которых в советскую власть стрелять будут.
— Скажи ему, Кабир, как мы нашли винтовки, а то он мне не верит, — бросил насмешливо и вместе с тем требовательно однопалый. Голос у него зазвучал жестко.
«Неужели не доверяет он этому уйгуру?» — подумал Махмут, пристальнее вглядываясь в Кабира.
— В зимовке нашли, — вздохнул Юлдашев и, посмотрев с беспокойством на Махмута, добавил: — а вылечить меня нельзя. Помирать надо. — Сказал он это так, что Махмуту стало ясно: «Не свыкся еще с мыслью о смерти, надеется на что-то».
— Можно тебя вылечить, — сказал он твердо.
— Можно? — Кабир неожиданно улыбнулся. На мгновение блеснули ровные белые зубы, у глаз пробились пучки лучистых морщинок и преобразили лицо. Оно сделалось мягче, добрее.