Опасности диких стран
Шрифт:
Общество скоро достигло лестницы у амбара. Когда все они собрались в комнате, Петерсен должен был подробно рассказать о поездке. Густав был мрачен, как всегда, и весь погружен в себя. Он даже не спросил Стуре о цели посещения и небрежно с ним поздоровался. По словам Петерсена, шлюпка была наполнена мешками с пухом, так как в нынешнем году ловля была особенно удачна. Большие чайки, чистики, многие породы уток, зимородки, северные пеликаны, бесчисленные нырки, ласточки, кайры доставили им богатую добычу. Павел оживленно рассказывал об опасной ловле птиц на высоких отвесных утесах, где они ощипывали птенцов в самих гнездах, из которых тоже обирали мягкую пуховую подстилку, и палками убивали целые тысячи старых птиц, кружившихся в воздухе.
— Эти бестолковые существа так глупы, — сказал Павел, — что с громкими криками целыми тучами кружатся над своими гнездами вместо того, чтобы благоразумно спастись в безопасном месте.
— В сущности, это бесславная бойня, — сказал Стуре, — я бы не мог найти в этом удовольствия. Мужчине приличнее испытывать свою ловкость и силу в охоте на волка, на рысь, на быстроногого оленя или на медведя.
Стуре сделал это замечание безо всякого предвзятого намерения; но все общество приняло его слова за намек на приключение Петерсена с медведем и разразилось веселым хохотом. Писец благоразумно присоединился к общему смеху на его счет; но в его коварных глазах заблестела затаенная злоба, так как он предполагал в словах Стуре насмешку.
— Так, в следующий раз уж мы пошлем вас в Лоппен, храбрый господин, для того, чтобы вы научились превозмогать свое отвращение к северным охотам на птиц. Там вы достаточно найдете случаев выказывать свою храбрость и хладнокровие, кроме того, даром можете насладиться гостеприимством храброго Эгеде Вингеборга и его жены Анги.
— Кто такая Анга и кто такой Вингеборг? — спросил Стуре, желая замять разговор, чтобы не вызвать еще больших неприятностей.
— Вингеборг зайтра сам предстанет пред вами, когда прибудет шлюпка. Гельгештад сделал его на Лоппене единственным хозяином, а я, без сомнения, ему обязан жизнью и без него, наверное, разбился бы о камни.
— Так ты был в опасности? — спросила Ильда.
— Немного, но Эгеде оказался вблизи. Ты знаешь, — продолжал он, — что кайры гнездятся в расщелинах скал, в отвесных стенах, часто на расстоянии тысячи футов от вершины утеса и в тысяче же футах от уровня моря. Там они сидят в глубоких щелях целыми дюжинами. Если поймать одну, то и все будут в руках; одна схватит другую за хвост, и таким образом можно вытянуть их всех. Такая ловля восхитительна. Сверху с утеса спускают на блоке канат в тысячу двести футов длины. Нечто вроде чурбана служит сиденьем для охотника, под ним висит корзина, куда он бросает птиц. Шесть или восемь человек спускают его до тех пор, пока он достигнет гнезд. Если он не может достать птиц рукою, то в корзинке сидит собачка; он посылает ее в расселину скалы, она хватает первую птицу и тащит ее наружу. Вот и все. Охотник тащит собаку, зубы собаки впиваются в шею птицы, остальное совершается само собою. Но, конечно, не обходится и без опасностей. Люди наверху, разумеется, не так-то легко отпустят канат, хотя и это случалось; охотник умеет удержаться на своем чурбане, хотя случалось иногда, что тот или другой терял равновесие и ломал себе шею; но всего хуже, если канат начинает вертеться, и охотник вращается в воздухе, как волчок; тогда у него делается головокружение, он теряет сознание и падает вниз, или же разбивает голову о какой-нибудь утес. Это и было бы моею участью, если бы не поддержал меня Эгеде. Я висел на канате в семьсот футов длины; подо мной могли бы уместиться десять мачт; как вдруг налетел порыв ветра, и я начал кружиться. Сперва я смеялся, потом рассердился, потом закричал в смертном страхе, потому что вокруг меня стало темно. Вдруг по канату спустился ко мне человек, встал на чурбан справа и слева ногами, вырвал у меня из рук палку с крючком, уперся острием в расселину скалы и одним прыжком вскочил на выступ ее, шириною в руку. В одно мгновение он притянул к себе канат и удержал его, потом осторожно раскрутил его и грубо засмеялся. Через минуту я и сам не знаю как стоял уже подле него. Мы шли по ребру, и оно стало расширяться. Над нами висела разрушенная стена, под нами блестело море; над нашими головами кружились стаи кричавших птиц, которые бешено били нас своими крыльями и клювами; оба мы, забрызганные кровью, ловили и убивали, до тех пор, пока все затихло.
Потом Эгеде привязал меня, подал знак, и я беспрепятственно поднялся кверху; его самого мы втащили после.
Писец говорил так живо, что даже Стуре с участием следил за его рассказом. Долго еще продолжалась беседа о том, о сем, пока, наконец, природа не вступила в свои права, и усталые собеседники разошлись на покой.
На следующее утро Павел Петерсен старался узнать, что, собственно, привело нежеланного посетителя в Лингенфиорд. Стуре выказал при этом большую сдержанность, но хитрый писец сумел из немногих, по необходимости данных ответов, обрисовать себе положение дела. С тайным удовольствием увидел он, что планы Гельгештада исполнились в более широких размерах, чем он ожидал. Он выслушивал с большим участием, давал добрые советы и, заключая совершенно основательно, что Стуре сделает как раз противоположное, живо поддерживал взгляды, высказанные Олафом.
— Могу себе представить, — сказал он, — с каким ужасом честный малый смотрел на ваши работы, и, это правда, господин Стуре, мало найдется людей, которые не сочли бы ваше предприятие с мельницей за невыполнимое.
— Вы и теперь, кажется, разделяете это мнение, — сказал Генрих с пренебрежением.
— Во всяком случае, я и прежде думал также, — подсмеивался писец.
— Благодарю вас раз и навсегда за ваши добрые советы.
Павел Петерсен не успел вызвать неудовольствие Стуре дальнейшими насмешками, так как один из рабочих заявил, что прибыла давно ожидаемая шлюпка. Стуре шел последним; он медленно приближался к пристани и с тяжелым сердцем равнодушно смотрел на причаливавшую шлюпку. Через некоторое время он заметил, что рядом с Петерсеном стоял коротконогий человек с чрезвычайно длинными руками, и что Павел подвел это странное существо к Ильде. Очень уж отвратителен казался этот малый со своими спутанными грязно-желтыми волосами и толстыми губами; но всего неприятнее были его глаза, совсем косые, так что нельзя было определить, куда он смотрит.
— Ильда, вот Вингеборг, мой храбрый друг Эгеде, — воскликнул Павел со смехом. — Превосходнейший человек по качествам головы и сердца, рук и ног. Впрочем, что касается сердца, мы его не можем видеть, но должно быть в нем много истинного чувства собственного достоинства, так как он питает глубокое презрение к ничтожному племени лапландцев; не ведет дружбы ни с кем из принадлежащих к этому грязному народу, и никогда не позволит ни одному из этих желтокожих пастухов высадиться на Лоппен, чтобы пасти там стада.
— Послушай, Петерсен, — отвечал квен, весело смеясь и показывая при этом большие белые зубы, — я мало понял из всего того, что ты сказал, но благодарю тебя; а что касается до меня и до лапландцев, то всю мою жизнь мне пришлось иметь дело с этими жадными ворами, и я чую их за целые мили.
— А чего ты сам не чуешь, дорогой властитель Лоппена, то чуют твои верные спутники. Где они у тебя?
— Здесь, — отвечал Вингеборг, показывая на мешок, лежавший у его ног.
Он открыл его, и оттуда выскочили две маленькие собаки с желтыми пятнами, такие же странные, как и их господин. У них были острые головки, как у ласки, короткие ноги, куцые уши и чрезвычайно длинные хвосты; движения их отличались живостью.
— Посмотрите, — сказал Павел, — вот настоящая порода птицеловов. Природа даровала им такой нос, каким не может похвастаться ни один таможенный чиновник. Дайте этим маленьким плутишкам чей-либо башмак или кусок одежды, хотя бы и давно ношеные, и если есть какой-нибудь след их обладателя, они его скоро найдут.
Обе собачки стали предметом расспросов и ласк, на что они отвечали радостными прыжками, ласкаясь в свою очередь.
Эгеде остался у шлюпки, присматривать за вы-грузкой и счетом мешков с пухом, прочие же вернулись в дом.
Весь этот день был днем веселья, и каждый по-своему помогал отпраздновать его. Даже Павел Петерсен соблаговолил казаться любезным, не позволяя себе злых шуток. Он долго занимался книгами Гельгештада, делал из них выписки. После же обеда присоединился к обществу, собравшемуся на лужайке перед гаардом. Однако, хитрому писцу невозможно было долго оставаться скромным и беспритязательным; случилось одно обстоятельство, при котором он снова во всей силе проявил свой ядовитый характер. В горах вдруг послышался выстрел, и эхо его отдалось во всех скалах. Все смотрели еще на утесы, как вдруг наверху появился Эгеде Вингеборг. Быстро он скакал с камня на камень и остановился только тогда, когда достиг края долины, где лежал гаард. Под мышкой левой руки квен нес одну из маленьких собачек, а в правой он держал свою матросскую шапку. Длинные волосы его спускались на потное лицо, на котором выражалась смесь испуга, ужаса, ненависти и невыразимой ярости. Когда он подошел к шедшим к нему навстречу, эта ярость вылилась отдельными словами, проклятиями и воем, как у дикого животного.