Опер любит розы и одиночество
Шрифт:
— Миша! Ты? Почему на работе?
— А что? Можно домой идти? — Линчук поднялся из-за стола, готовясь улизнуть под сурдинку.
— Почему ты не в Луге? — заполошно заорала я, напрочь забыв о «Железном Феликсе», «Марии Спиридоновой» и «Фаине Каплан».
— Я уже вернулся. — Линчук разочарованно уткнулся в монитор.
Улизнуть под сурдинку не получилось.
— Но как ты добрался? Там же заносы, — растерянно пробормотала я, смущенная собственным всплеском.
Где, где контроль за эмоциями?
— У меня там свой грейдер. Мужик
— А-а, — протянула я, не зная, что еще сказать. — А Шаповалов как?
— Нормально. Там у меня бабка живет, дом сторожит. Она ему готовить будет, стирать. Я сам поеду в субботу, хочешь, поехали, в баньку сходим. — Линчук весело заржал. Совсем как Королев.
— Что вы все ржете, как кони? — зашипела я, стараясь не забыть о контроле над эмоциями. Даже прикрикнуть нельзя на расшалившихся мужиков. — Неужели так смешно?
— Конечно, смешно, — невозмутимо смеялся Линчук, — я тебе массаж сделаю, попарю. А то ты вечно злая!
Сдерживая шипение, рвущееся из меня клубами ярости, я долго смотрела на невозмутимого Линчука.
Он, ничтоже сумняшеся, слово в слово повторил обидную тираду Королева.
Что мне оставалось делать? Я повернулась кругом и замаршировала по направлению к кабинету, где Иванов заваривал кофе, а Юрий Григорьевич листал талмуд, вчитываясь в шеренги мелких буковок.
Уж они-то не обидят меня плоскими замечаниями. Потому что любят, потому что видят каждый день всякой — плачущей, злой, доброй, виноватой, кающейся…
Я молча продефилировала мимо начальства и уселась в кресло. Надо попить кофейку, поговорить по душам с Юрием Григорьевичем. А там, глядишь, появятся новые идеи.
Но не тут-то было! Это был явно не мой день. У стола Виктора Владимировича красовалась вчерашняя блондинка. Они оживленно беседовали о чем-то, перешептываясь через стол. Перед красоткой стояла чашка с дымящимся кофе.
«И здесь облом! Что делать? Что делать?» — мысленно завопила я, мысленно же заламывая руки.
А ничего не делать! Надо сесть за свой стол и проанализировать оперативную обстановку, вдруг за мое отсутствие она выправилась, выровнялась, исправилась…
— Гюзель Аркадьевна, присядьте.
Юрий Григорьевич ласково поманил меня пальцем. От жгучей обиды на окружающий мир мне захотелось спрятаться куда-нибудь подальше, уползти за монитор, в нору. Вместо этого начальнический перст настойчиво манил меня на разборки.
— Слушаю, товарищ полковник. — Интересно, а что он думает обо мне? Наверное, считает меня комиссаром Мегрэ… Надо срочно начать курить сигары.
— Не нервничайте, Гюзель Аркадьевна, успокойтесь. Расскажите все с самого начала.
Как все просто — не нервничайте, женщина, успокойтесь и доложите толком оперативную обстановку.
У меня закипели подступающие к горлу слезы.
Однажды от нервных перегрузок,
Клянусь, я больше под страхом смерти не допущу подобной слабости.
Картина впечатляла — я сидела за своим столом, напряженная, с вытянутым лицом, а слезы текли по моему лицу, и остановить их никто не мог. Юрий Григорьевич вызвал дежурную машину и заставил Иванова отвести меня вниз.
— Никогда не появляйтесь на службе в таком виде! Сидите дома, пока не выплачете все свои слезы.
«Свои слезы» он произнес таким тоном, будто это что-то сверхнеприличное, вроде самогонки или паленой водки.
Я долго не могла забыть пережитый позор. По ночам мне мерещились презрительные взгляды сотрудников, с любопытством разглядывающих меня, рыдающую, и Иванова, сопровождающего…
Зрелище, естественно, весьма впечатляющее, Иванов поддерживает меня под руку, я, рыдая, тащусь по коридору, еле волоча ноги, и проклинаю тот день, когда я пришла наниматься на работу в милицию.
Был яркий солнечный день, я — юная девочка с косой до пояса, далее по тексту…
Мне ни разу не вспомнили всуе мою слабость. Но и я не допускала ничего подобного — больше никогда не плакала на глазах изумленной публики.
Хотя, в сущности, что здесь неприличного, два месяца интенсивной работы по двенадцать часов в сутки, а то и больше, да без выходных. Вот женщина и расплакалась.
Как бы там ни было, но сцену со слезами никто не вспоминал, опасаясь моего гнева.
— Гюзель Аркадьевна, — Юрий Григорьевич вздохнул и внимательно посмотрел мне в глаза, — надо ехать!
— Куда? — слезы отступили, освободив горло от душащего комка.
— В Магадан, в Башкирию, Нижний Тагил, куда хотите, — Юрий Григорьевич обвел рукой карту.
Карта страны висела на соседней стене и отличалась от областной лишь размерами.
Наше подразделение чаще всего объезжало Ленинградскую область, мы редко мотались по России, и потому карта страны обладала гораздо меньшими размерами.
— Зачем?
— Надо посмотреть филиалы «Петромебели». Я не верю, что никаких следов не осталось, так не бывает. Какие-то следы все равно затерялись, пусть не в Питере, но там, в провинции, может, что-нибудь вы найдете.
— Я не могу ехать за «что-нибудь», — я мигом повеселела. Мне захотелось шутить, прикалываться, острить. — Я могу ехать за туманом, за деньгами, за запахом тайги, а за «что-нибудь» не могу. Дайте мне ваш талмуд, я начну его изучать. К вечеру определюсь с местом выезда и оформлю командировку. Мне надо выбрать город, выберу тот, куда чаще всего выезжал Сухинин.
— Вот так-то оно лучше будет, — Юрий Григорьевич деликатно не заметил предательской слезинки, выползшей-таки из уголка правого глаза. Он лишь полюбовался игрой света на драгоценной жидкости и отвел взгляд.