Операция "Фауст"
Шрифт:
— Взрывы в метро, взрывы на стадионах, взрывы на атомных электростанциях... Мало ли объектов...
— Верно! Возникает немаловажный вопрос: кто может совершить подобные, перечисленные тобою, Саша, чудовищные диверсии?!
—Террористическая организация!
— Вот почему, Саша, Агаркину мало одного могучего спецназа и ему так нужно еще это «Афганское братство», которое устраивает массовые беспорядки, а спецназ — их подавляет! В результате такой комбинации маршал Агаркин получает неограниченную власть... Алле-гоп! И на арене новый диктатор! Таким образом, спецназ и братство—две стороны одной медали... Вот и готов, Саша, ответ на твой вопрос, зачем Агаркину «Афганское братство». И намеченный им на завтра взрыв в Лужниках — лучшее доказательство!
Меркулов горячился и тем самым выпадал из своего привычного образа. Он нервно закурил, пламя зажигалки высветило часть высокого лба и упрямый, выдвинутый вперед подбородок. Протянул пачку «Дымка» мне и продолжал:
— Агаркин ловко воспользовался препаратом ФАУСт, снимающим «охранительный разум» у человека. Внедряя его, он объяснил в Политбюро, что в условиях атомной войны не обойтись без подобного средства — иначе в панике солдаты и офицеры убегут от пультов и ракет при атомной атаке. В прошлую войну, особенно в первые месяцы, у наших бойцов возникла так называемая «танковая боязнь» —при лобовой атаке немецких танков они в панике бежали из окопов. Массовый психоз, вызванный приближением атомной или водородной бомбы, куда сильнее. Чтобы преодолеть «атомную боязнь», нужен сильный психологический допинг. Этот допинг— предложенный Агаркиным препарат ФАУСт... И снова Агаркин обкрутил Политбюро. Он с помощью ФАУСта не только подчинил себе людей в Афганистане. Он подчинил их своей воле здесь, в Москве. В этом плане «Афганское братство» — явление политическое!
—Хорошо, Костя, то есть, конечно, ничего хорошего. Но предположим, Агаркин захватывает власть. Расставляет своих людей на командных постах. Спецназ — его верный цепной пес. Зачем ему «Афганское братство» теперь?
— Вспомни, что тебе говорил Рогов об оборотной стороне медали в применении наркотика: склонность к преступлениям, чрезмерная жестокость в мирной жизни. Расчет Агаркина — руками безумцев захватить власть. А потом избавиться от них, уничтожить как преступников. Ведь у них есть списки всех солдат, кому сделаны инъекции. Кроме того, не забудь, что солдатам эти инъекции делали без так называемого стабилизатора, им всем без исключения — дорога в дом для умалишенных или лагерь. Поэтому Агаркину не составит большого труда расправиться со своими подручными уже на следующий день после своей победы. Я думаю, что ты с Грязновым и Жуковым раскрыл колоссальное преступление, и сейчас самое главное, чтобы наш генсек поверил Семен Семеновичу.
Меркулов замолк на мгновение, чтобы тут же продолжить с несвойственным ему подъемом.
—Я не сомневаюсь в порядочности генсека! Поверь, он не только ликвидирует заговор и не допустит взрыва, но и организует открытое следствие, а потом и суд, правый и честный! И я уверен, что все будет им сделано по закону. А невиновные будут освобождены из тюрьмы с извинениями.
Я не узнавал Семена Семеновича. Нас покинул — старый и больной человек. А явился эдакий трибун с горящим взором и румянцем во всю щеку.
— Ну как? — спросил я, лишь Моисеев открыл дверцу.
Меркулов конкретизировал мой вопрос:
— Он вам поверил, Семен Семенович?!
Моисеев плюхнулся в кресло. Он с нескрываемой радостью улыбался нам:
— Да, да, да! И еще раз да! Он поверил! Миша мне поверил! Он так благодарил меня! Нас всех!
Я же вам говорил: Миша — человек! Коммунист с человеческим лицом! Он так занят, а меня принял. Если бы только видели — как он меня принял! Отложил на час встречу с каким-то ШавШанкаром. А как угощал! Расспрашивал! Вспоминал! А память! Какая у него память! Ведь все помнит! Вспомнил, как я ему деньги со стипендии на костюм одалживал... Вспомнил, как мы из-за одной студентки поссорились. Как я ему рекомендацию в партию давал!..
Семен Семенович явно пребывал в состоянии эйфории. Эйфория — то повышенное, радостное настроение, чувство благополучия и довольства... не соответствующее объективным обстоятельствам. Так сказано в словаре русского языка...
— Простите, Семен Семенович, а что конкретно сказал он про группу Геворкяна,—спросил Меркулов, — когда их выпустят?
Наступило молчание.
— Конкретно про это разговора не было. Сказал — разберется. И еще! Миша сказал, что сообщение наше о заговоре — чрезвычайное. И при мне он назначил заседание Политбюро на два часа дня. И еще он сказал, что все вопросы, с которыми я пришел, будут обсуждены на этом заседании. Не волнуйтесь, Константин Дмитриевич!
Я знаю Мишу. Он примет правильное решение. Геворкяна и его ребят завтра же освободят из Лефортова...
Я сидел в своем кабинете, ничего не делая. Просто сидел за столом и думал... ни о чем... Несколько раз я снимал трубку с телефона и снова опускал ее на рычаг. Наконец я набрал номер Гречанника в Лефортовской тюрьме, где работала в этот день Лана...
—...Почему ты выбрал это кафе! — усмехнулась Лана одними глазами. — Плебейство какое-то.
Мы сидели с ней в открытом кафе сада «Эрмитаж», там, где сидели двое преступников на следующий день после убийства Ким. У меня очень мало времени для разговора — мне надо успеть до конца рабочего дня вернуться в горпрокурату-ру. Но я никак не могу начать последний акт своего расследования. Официантка принесла нам кофе с ликером, и я выказал большую озабоченность разворачиванием кусочков сахара.
— Если ты собираешься сделать мне предложение, то торопись, а то будет поздно, — откровенно смеется Лана, я все молчу и тщательно
размешиваю ложечкой в кофе ликер. В голове уменя все еще вертятся несуразные стихи Гудинаса и не дают сосредоточиться. «Где горы мусора, плевелы рабства, там мы зажжем свой факел смерти...»
Она должна нести ответ перед законом за соучастие в убийстве Ким, Вани Бунина и молоденького курсанта Морозова. Но я хочу увидеть испуг в ее зеленых глазах, я хочу сам сказать ей все, что я о ней знаю, и ощутить триумф победителя.
Порыв ветра сдул со столика обертки от сахара. Лана прижала ладонями волосы к вискам, и лицо у нее сделалось напряженным. Ветер был ее врагом. Он мог сорвать и разметать ее красивые пышные волосы. Я вспомнил, как она повязала косынку, когда мы ехали в машине и ветер врывался в открытые окна. Это было еще в той жизни, где были живы Ким и Ваня Бунин.
—Я знаю, кому открыла дверь Ким, Лана. Двое парней в черных куртках поднялись на этаж, где была квартира Лагиных. Они не сразу позвонили, потому что одному из них нужно было время. Для чего ему были нужны эти десять — пятнадцать секунд, Лана?
Она смотрит на меня с интересом, как будто я пересказываю ей содержание детективного кинофильма, и молчит.
— Так для чего, Лана?
— Ты, оказывается, ждешь ответа. Прости, я не поняла,—роняет она слова в своей обычной манере, — я не знаю — для чего.
—Чтобы надеть вот этот роскошный парик, заказанный доктором Боткинской больницы.
И я протянул руку к ее голове, как будто собирался пригладить растрепавшиеся волосы. И снова, как тогда в машине, она ударила меня по руке, а глаза сияли как два изумруда. Лицо ее было спокойное и равнодушное, как будто она отмахнулась от назойливой мухи.