Операция средней тяжести
Шрифт:
Притянул ее к себе, посадил на колени.
А она все шептала:
– Ты такой молодой, такой сильный... Мы всегда-всегда будем вместе... вместе...
И Баталов, прижав ее и почти касаясь губами зеленых глаз, легко поднялся и, подхватив, посадил ее на стол. Она подставила ему полуоткрытые губы для поцелуя, и он стал целовать их порывисто, жадно. Эмма не сопротивлялась и, когда он уткнулся носом в ее грудь, сама расстегнула пуговички халатика.
Все исчезло вокруг. Алексей не ощущал уже ничего, кроме этого живого, подвижного тела. И внутри его самого, казалось,
Когда Эмма спрыгнула со стола, Баталов как зачарованный смотрел на нее. Подумал: почему жены быстро стареют?
Пока Эмма приводила себя в порядок в углу его кабинета, он спросил глуховатым, изменившимся голосом (он всегда подолгу приходил в себя):
– Ты любишь меня?
– Почему ты спрашиваешь?.. Неужели не чувствуешь?
– Голос был молодой, звонкий, словно ничего между ними только что не произошло.
– Ах, мой милый-милый доктор...
– Она вздохнула.
– Мой незаменимый, непревзойденный главный хирург... Да я всю жизнь мечтала о таком мужике, как ты...
– Мужике?..
– вспомнив слова жены, переспросил он.
– Но не всегда же мне быть мужиком?
– Ну, пусть мужчина... Пожалуйста, не придирайся. Я же люблю тебя.
Он задумчиво попросил:
– Повтори.
Она с легкостью повторила:
– Я о-о-чень те-бя лю-блю-ю... Если хочешь - "Я без тебя, как дым без огня... Я без тебя, как лодка без весел...". Видишь, даже стихами заговорила... И мне все равно куда плыть - к причалу или в открытое море. Лишь бы с тобой.
Он успокоился, пошутил:
– К причалу твоей квартиры? А если в море, то в Коктебель, летом?
– Почти угадал, - ответила Эмма с легким смешком.
– Только лучше не в Крым, а на Канары. Крым мне надоел, - и подойдя, слегка, как ребенка, потрепала по волосам.
– А знаешь, - почему-то голос понизила,- я вчера... спи-раль вынула.
Он не сразу понял:
– Поменять на золотую решила?
Она надула губки:
– Неужели не ясно?.. Я хочу от тебя ребенка.
– Помолчала.
– И учти это будет прекрасный, гениальный человек. Как кто-то там сказал? Такой же красивый, как ты, и такой же умный, как я...
– Или наоборот?
– вставил он.
Она посмотрела ему в глаза:
– Может, я не имею на это права?
– Имеешь, имеешь, - ответил он, подавив вздох.
– Тебе это не понравилось?
– Да нет, все нормально. Но все-таки надо было посоветоваться...
Эмма опустила глаза, огладила на груди белый халатик. Баталов повторил:
– Все нормально. Иди, скоро обход, тебя хватятся.
– Баталов придвинул к себе стопку историй болезней.
– У нас сегодня что, один "желудок"? Вторая палата.
– Не один "желудок", а два. И не вторая палата, а четвертая и седьмая, - возразила она, неслышно отперев ключом дверь.
– А вообще лучше не зарекаться. По себе знаю. Как говорится, что Бог пошлет.
– Да-да, - согласился он.
– Загад не бывает богат. Ладно, иди. На "летучке" увидимся.
Когда за Эммой закрылась дверь, он почувствовал облегчение.
И вот, словно из далекого далека, чуть приглушенный шорохом времени, зазвучал, ширясь и наполняя комнату, густой шаляпинский бас. Это была ария Годунова, мятущегося, грешного царя Бориса.
Мелодия мощно нарастала и теснила душу Баталова. Звуки напоминали вопли кипящей, терзающей сердце совести, крики ужаса от сознания пролитой крови невинного ребенка... А звуки все ширились, заполняя пространство небольшого кабинета. Он сидел, прикрыв глаза, и полностью обратившись в слух. Звуки словно пронизывали все его существо, словно растворялись в крови. Побелевшие пальцы вцепились в подлокотники. Давно не испытывал подобных чувств.
Вдруг все оборвалось. Он открыл глаза и увидел перед собой стоящих коллег в белых халатах: большого и маленького, как Пат и Паташон - Шумилова и Головина. Молодой талантливый Шумилов, Василий Николаевич, а для Баталова просто Вася, был отличным хирургом и его постоянным ассистентом, негласно даже считавшийся преемником. Он старался во всем подражать шефу: в ведении дел, в почерке работы за операционным столом. Даже в том, что любил угощать персонал конфетами. Он и роста был высокого и двигался так же ладно, размеренно, как заведующий. Ну, а Головин... Виталий Георгиевич, напротив, был пухлый, маленький, неказистый. Врачебным талантом и рвением не отличался. В отделении его недолюбливали за скуповатость, хитрость и постоянный, с ухмылочкой, вопрос: "А что я буду с этого иметь?" Хотя работать с Головиным было можно. Не худший вариант. Втайне этот лысеющий старче мечтал скорее добраться до пенсии.
– Извините за вторжение, - виновато произнес Головин, взглянув на заведующего.
Баталов встал и выключил плеер.
– Прощу простить, коллеги. Что-то с самого утра потянуло на классику. Заряжаюсь, так сказать...
– Вот уж нашли чем с утра заряжаться, - улыбнулся Головин и сел напротив.
– Заряжаться лучше всего с вечера и совсем другой классикой...
Однако Вася Шумилов горячо возразил:
– Да бросьте вы... Это же силища, великий наш бас.
– Он в любых ситуациях был за главного.
– Это не то что бельканто какое-нибудь заграничное.
– Вот-вот, - Баталов тотчас откликнулся, чтоб поддержать разговор.
– У них там все тенора, тенора. А басов сроду не было.
– машинально переложил на столе деловые бумаги.
– Как Пирогов, к примеру, или Дормидонт Михайлов.
В коридоре стали слышны голоса, ходьба. Донесся грохот старой каталки, позвякивание посуды - больным привезли завтрак.
Баталов поднялся:
– Однако, коллеги, пора нам вспомнить о наших страждущих и болящих. Большие часы в углу зашипели, готовясь отбить девять тяжелых звучных ударов.