Оператор моего настроения
Шрифт:
Сильные руки. Подхватывают меня. Несут в спальню. Спину холодит прикосновение простыни, а по венам пожар от пьяного и пьянящего тумана в голосе:
— Еля…
В трёх буквах смысла больше, чем в тысяче слов. Они звучат в моей голове, распускаясь бутоном невероятного цветка, шепчут "люблю", "хочу", "моя"… Я слышу каждое, выгибаясь, растворяясь без остатка в нежности изучающего кромку трусиков языка. Жадный, изголодавшийся вдох и, закручивающий в тугую спираль нервы, выдох. Он опаляет мое лоно сквозь ткань, дразнит невесомым прикосновением губ, разгоняя до безумия сердце. Оно колотит в виски, прошибает грудную клетку и замирает, падая с высоты, от нарочито медленного движения пальцев, стягивающих последнюю преграду.
— Макс…
Мой голос дрожит, умоляя, только колени бесстыдно раздвигаются все шире и шире, открывая его глазам все, что они хотят видеть. Я вцепляюсь пальцами в простынь, комкаю ее, сгорая от предвкушения, и, не сдерживаясь, кричу за мгновение до того, как он коснется кончиком языка моего лобка и опаляющая, гудящая волна накроет меня с головой. Витиеватый узор. Осторожная, пропитанная нежностью ласка, а я задыхаюсь, не слыша ничего кроме своего хрипящего стона и гула вновь скручивающихся в тугой узел нервов. Горящее прикосновение головки, проникающей внутрь — меня бьёт крупной дрожью, и снова разряд, прошивающий насквозь, сплавляющий в одно целое наши тела, души, сердца. Его — бьётся мне в грудь, а мое отвечает ему, заполошно барабанясь в ребра.
Поцелуй. Пряный привкус моего возбуждения на губах толкает меня навстречу. Дёргаю бедрами, требуя отдать мне себя и отдавая себя до последней капли. До последнего нерва и капли крови. Ногти впиваются в плечи, полосуют их, подбираясь к ягодицам, вдавливают их все глубже.
— Я люблю тебя, Еля…
— Люблю тебя, мой липкий мальчишка.
38
Клей
На столе рядом с моей тарелкой всего одна вилка, ложка и нож, когда у Ели и ее мамы целая выставка разных. Списала, бля, Федоровна. Окончательно и бесповоротно. И вот на кой хер я зубрил все эти салатные, десертные спрашивается? Медленно тяну салфетку на колени, а зубы скрипят, стирают эмаль — даже шанса не оставила показать, что я не быдло и могу запомнить что чем жрут. Пизда Ивановна. Только вслух высказать свое мнение сыкотно — Федоровна играется бритвой, посматривая в мою сторону с улыбочкой садистки. Блядь, чего тебе не хватает-то? Все же ровно у нас с Елей. Ремонт сделали, в квартиру переехали, батя участок купил… Какую, блядь, тебе звезду с неба достать, чтобы отколупалась уже!?
— Как дела, Максим? Как на работе?
— Спасибо, Татьяна Федоровна. Все хорошо.
"Заебись! Заебись у меня дела! Ещё бы выключила стерву и вообще ништяк станет! Только хер там плавал — бритва все быстрее летает между пальцев, а я слежу за мелькающим лезвием, как приколоченный, и, сука, лишний вздох сделать ссусь. Полоснет ведь по горлышку и вспоминай, как звали. Пиздец. Подарил боженька тещу. У Филыча Риткины предки — ангелы просто, а у меня — всадник апокалипсиса с бритвой в руке. Марки лучше бы коллекционировала или крючком вязала!"
— Хорошая бритва.
— Спасибо, Татьяна Федоровна… в смысле, я рад, что вам понравилась.
— Любишь пельмени?
— Очень.
Клац. Резкий звук закрывшегося лезвия и все та же улыбочка садистки, когда меня чуть не подбрасывает на стуле.
"Сука! Блядь! Да убери ты ее уже куда-нибудь!"
— Боишься?
— Опасаюсь, Татьяна Федоровна.
— Правильно делаешь, Максим. Мужчина не должен бояться.
"Ага. Ты бы сейчас на себя со стороны посмотрела. В штаны наложишь, если ночью приснишься. Еля! Еля!!!"
Выдыхаю с облегчением, услышав за спиной приближающиеся шаги — при дочери Федоровна хоть немного держит себя в руках и все же откладывает подарок в сторону довольная, как хрен знает кто.
— Мам, а ты чего такая странная? — Еля опускается на стул, кладет ладонь на мое
— Мне нравится, как Максим держится.
Охренеть! Ей видишь ли нравится, как Максим держится, а то что Максим уже и завещание написал, и в гробик прилёг, и даже земелькой себя присыпать начал, так — хрень. Развлекалочка у нее такая своеобразная — седые волосы на моей башке генерировать. За пять минут, пока Еля в туалет ходила, жути нагнала по самое горлышко, и сидит счастливая.
— Антонина! — рявкает похлеще тепловозного гудка, а я уже сомневаюсь, что переживу ещё пару таких походов в гости.
И ведь знаю, что ничего плохого не сделал, а каждый раз очко на минус сводит, стоит переступить порог ее дома. Не теща, а ведьма какая-то. Любительница опасных бритв, блин! Ещё и кухарку себе под стать выбрала. Та ещё мегера с суповником. Шкандыбает с таким видом будто у самой королевы Елизаветы работает, а не у Сатаны Федоровны.
Будь моя воля, вообще бы в эти гости не ездил, но Еле нравится обедать в воскресенье у мамы, и я еду, всю дорогу уговаривая себя, что раз в неделю — далеко не худший вариант, мысленно настраиваюсь, обещая себе бонус — целых шесть дней спокойствия, и практически сразу мечтаю свалить. В детстве стоматолога так не боялся, как любимую тещеньку, а ей видимо в кайф надо мной глумиться. Вот и сейчас отправила Мегеру обратно и сама взялась половником орудовать, накладывая мне пельмени. Типа заботу проявляет.
— Максим, тебе с водичкой или без?
— Если можно, Татьяна Федоровна.
— А почему нельзя? Конечно можно. Воды не жалко.
— Мама!!! Ты куда ему столько валишь?
— Мужчина должен много есть.
В душе не представляю куда в меня влезет та гора пельменей, которую мне наложили щедрой рукой, но, бля буду, сожру, чтобы хоть здесь отколупалась. Если не придумает ещё чего-нибудь.
— Сметану бери, Максим.
— Спасибо, Татьяна Федоровна.
Одно радует — пельмени я действительно люблю, а у Федоровны они реально прикольные. Небольшие, с кислинкой непонятной, но от этого не менее вкусные. Одно смущает, что тещенька больше смотрит, чем ест. Травануть что ли решила, а кислинка эта — яд какой-нибудь? От этой мысли пельмень встал поперек горла, и я чуть ли не силой протолкнул его вниз по пищеводу.
— Антонина добавляет в мясо квашеную капусту, — усмехнувшись, развеяла мои опасения теща. — Ешь, не бойся.
— Спасибо, Татьяна Федоровна, — просипел я, мысленно перекрестившись. Точно ведьма, если мысли читает.
— М-да… Тяжело нам с тобой будет, Максим, — выждав несколько минут, произнесла Федоровна, поднимая ладонь, чтобы Еля не влезла.
— Почему, Татьяна Федоровна?
— Юлить я не люблю и характер у меня тяжёлый. Может потому и мужа не было, что с рохлей жить — одно наказание, а того, кому доверять можно, не встретила.
— Так не все же рохли, Татьяна Федоровна, — с опаской произнес я.
— Может и не все, — кивнула она, насаживая пельменину на вилку. Покрутила его и отправила в рот со странной улыбкой. — Как пельмешки? Нравятся?
— Да, Татьяна Федоровна.
— Хорошо. Антонине скажу, чтобы с собой вам положила, — бросила быстрый взгляд на мою тарелку и хмыкнула непонятно к чему. — Неплохо.
Затянувшись сигаретой, выдыхаю дым в потолок и жму плечами:
— Я вообще не понимаю мать Ели. И этого странного недоперемирия тоже. Вроде бы открытой войны нет, и даже спрашивает чё и как там у меня, а с другой стороны миром между нами не пахнет. Кубатурит что-то у себя в голове, будто взвешивает каждое мое слово и поступок, и мне ничего не остаётся делать, как ждать ее приговора. Казнит или помилует, хер знает. Хочется уже хоть какой-нибудь определенности, а ее нет. Только башка пухнет от непоняток и нажраться, как к ней съездим, хочется.