Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея
Шрифт:
Но и Оппенгеймеру не стоило сдаваться с такой легкостью. Запутанная история беседы с Пашем имела гораздо более простое объяснение, чем то, с которым Робб заставил согласиться Роберта. В 1946 году Элтентон сообщил ФБР, что сотрудник русского консульства Петр Иванов предложил вступить в контакт с тремя учеными, связанными с радиационной лабораторией в Беркли, — Оппенгеймером, Эрнестом Лоуренсом и Луисом Альваресом. Элтентон был знаком только с Оппенгеймером, да и то не настолько, чтобы лично просить его поделиться информацией с русскими. Вполне допустимо, однако, что Элтентон назвал этих трех ученых Шевалье, и Шевалье передал имена Оппенгеймеру
Поэтому, перечислив Пашу все, что он знал о действиях Элтентона, Оппенгеймер сообщил и о трех ученых. Из всех версий «истории про белого бычка» эта имеет наибольший смысл и сверх того подтверждается доказательствами, содержащимися в материалах ФБР. Примечательно, что официальные историки КАЭ Ричард Г. Хьюлетт и Джек М. Холл пришли к тому же выводу: «История, рассказанная Оппенгеймером, хотя и вводила в заблуждение, была по-своему точна. К сожалению, она обернулась путаницей и искажениями».
Почему это случилось?
Самое понятное и убедительное объяснение причины, по которой Оппенгеймер представил Пашу столь путаную версию своего кухонного разговора с Шевалье, за день до окончания слушания предложил сам Оппенгеймер. Оно соответствует не только известным показательным фактам, но и характеру Оппенгеймера, в частности, его признанию Дэвиду Бому, сделанному пятью годами раньше, в «склонности совершать иррациональные поступки, когда становится невмоготу». Отвечая на вопрос председателя комиссии Грея, не говорил ли он правду Пашу и Лансдейлу в 1943 году и не прибегает ли к выдумкам об инциденте с Шевалье теперь, Оппенгеймер в письменном виде ответил:
История, которую я рассказал Пашу, неверна. Никаких трех сотрудников проекта не было. Был только один человек. Этот человек — я. Я находился в Лос-Аламосе. Других причастных в Лос-Аламосе не было. В Беркли тоже не было других причастных. <…> Я давал показания, что Шевалье не упоминал советское консульство, если мне не изменяет память. Можно допустить, что я слышал о связи Элтентона с консульством, но я могу лишь сказать, что вся подробная история и более мелкие детали, которые из меня постепенно вытянули в процессе беседы, — неправда. Мне нелегко это признать. Если вы потребуете более убедительного аргумента, почему я так поступил, помимо идиотизма, попытки объясниться вызовут лишь новые неприятности. Меня принудили к этому два или три соображения. Во-первых, я почувствовал, что должен четко заявить: если, как заметил Лансдейл, в радиационной лаборатории действительно существовали проблемы, то в этом мог быть замешан Элтентон, и это было серьезно. Приукрасил ли я историю, чтобы подчеркнуть ее серьезность, или попытался смягчить ее и не показывать, что слышал факты от Шевалье, я теперь не могу сказать. Рядом с нами никого не было, разговор длился недолго, по своей природе он был не совсем поверхностным, но я считаю, что в точности передал его тон и нежелание Шевалье связываться с этим делом.
Развивая мысль, Оппи писал:
Мне следовало рассказать ее [историю] сразу и абсолютно точно, но это вызвало у меня внутренний конфликт, и я невольно попытался дать наводку людям из разведки, не понимая, что, если ты даешь наводку, то необходимо рассказывать все до конца. Когда меня попросили уточнить детали, я встал на ложный путь. <…> Идея, что
Вторым предметом обсуждения, которым Робб воспользовался для унижения Оппенгеймера, была любовная связь с Джин Тэтлок.
«С 1939 по 1944 год, как я понимаю, — начал Робб, — ваше знакомство с мисс Тэтлок было довольно легкомысленным, не так ли?»
Оппенгеймер: «Мы редко встречались. Думаю, что называть наше знакомство легкомысленным, не совсем верно. Мы все еще поддерживали тесную связь и испытывали глубокие чувства при встрече».
Робб: «Сколько раз, на ваш взгляд, вы виделись с ней с 1939 по 1944 год?»
Оппенгеймер: «За пять лет… Примерно десять раз?»
Робб: «Что служило поводом для встреч?»
Оппенгеймер: «Разумеется, иногда мы виделись на людях. Я помню, что приезжал к ней на Новый год в 1941-м».
Робб: «Куда?»
Оппенгеймер: «Я приезжал к ней домой или в больницу. Не помню, куда именно. Мы ходили выпить в “Верхнюю точку”. Она также не раз приезжала к нам домой в Беркли».
Робб: «К вам и миссис Оппенгеймер».
Оппенгеймер: «Правильно. Ее отец жил за углом недалеко от нашего дома в Беркли. Я однажды приходил к ней туда. Я — к ней. В июне или июле 1943 года».
Робб: «Кажется вы говорили, что у вас к ней было какое-то дело?»
Оппенгеймер: «Да».
Робб: «Какое?»
Оппенгеймер: «Она очень хотела встретиться со мной до нашего отъезда. В это время я не мог пойти к ней. Во-первых, я не имел права говорить, куда мы уезжаем и почему. Я чувствовал, что она желает встречи. Она проходила лечение у психиатра. Была очень несчастна».
Робб: «Вы узнали, почему она желала вас видеть?»
Оппенгеймер: «Она все еще была влюблена в меня».
Робб: «Где вы встретились?»
Оппенгеймер: «У нее дома».
Робб: «Где это?»
Оппенгеймер: «В Телеграф-Хилл».
Робб: «А где после этого?»
Оппенгеймер: «Она отвезла меня в аэропорт, и больше я ее не видел».
Робб: «Это было в 1943 году?»
Оппенгеймер: «Да».
Робб: «Она была в это время коммунисткой?»
Оппенгеймер: «Мы об этом даже не говорили. Сомневаюсь».
Робб: «В своем ответе на письмо вы сказали, что она была коммунисткой и вы это знали».
Оппенгеймер: «Да. Я узнал это осенью 1937 года».
Робб: «У вас были причины считать, что она перестала быть коммунисткой в 1943 году?»
Оппенгеймер: «Нет».