Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея
Шрифт:
В конце каждого дня Робб и Стросс без свидетелей подводили итоги. Исход дела не вызывал у них сомнений. Стросс сообщил агенту ФБР о своей убежденности в том, что «ввиду полученных на данный момент показаний комиссия не видит иной возможности, кроме как рекомендовать отмену секретного доступа Оппенгеймера».
Адвокаты Оппенгеймера предчувствовали тот же результат. Чтобы избежать вопросов журналистов, Оппенгеймер ночевал в джорджтаунском доме Рэндольфа Пола, партнера Гаррисона по юридической фирме. Журналисты целую неделю не могли обнаружить его убежища, зато агенты ФБР наблюдали за домом и докладывали, что Оппенгеймер до поздней ночи расхаживает по комнате.
Каждый вечер Гаррисон и Маркс проводили в доме Пола по нескольку часов, отрабатывая тактику защиты на следующий день. «Нам хватало энергии только на подготовку, —
Пол внимал отчетам Оппенгеймеров о каждом дне слушания с растущим предчувствием беды. Происходящее скорее было похоже на судебный процесс, чем административную процедуру. Поэтому вечером 18 апреля, на пасхальные праздники, Пол для консультации пригласил к себе домой Гаррисона, Маркса и Джо Вольпе. Когда подали напитки, Оппенгеймер сказал бывшему главному юрисконсульту КАЭ: «Джо, я хотел бы, чтобы эти ребята рассказали вам, что творится на слушании». В течение следующего часа Вольпе с растущим негодованием выслушивал рассказ Маркса и Гаррисона о враждебном поведении Робба и атмосфере, царящей на ежедневных допросах. Наконец Вольпе повернулся к Оппенгеймеру и сказал: «Роберт, скажите им, путь катятся ко всем чертям, бросьте, не продолжайте, вы ни за что не выиграете это дело».
Оппенгеймер слышал такой совет не впервые, то же самое раньше говорили Эйнштейн и другие люди. Однако на этот раз совет давал опытный юрист, составлявший правила проведения дисциплинарных слушаний КАЭ и считавший, что дух и буква этих правил попирались самым возмутительным образом. Но даже после этого Оппенгеймер решил, что у него нет иного выхода, кроме как довести процесс до конца. Он отреагировал стоически и в то же время пассивно — как в то время, когда еще мальчишкой его заперли в леднике летнего лагеря.
Глава тридцать шестая. «Проявление истерии»
Я очень обеспокоен — и полагаю, что вы тоже, — делом Оппенгеймера. Мне кажется, с таким же успехом можно было бы расследовать угрозу безопасности со стороны Ньютона или Галилея.
Когда Оппенгеймеру в пятницу наконец разрешили покинуть роковой стул, Гаррисон смог выставить более двух дюжин свидетелей защиты, готовых поручиться за положительный характер и благонадежность Роберта. В их число входили Ханс Бете, Джордж Кеннан, Джон Дж. Макклой, Гордон Дин, Ванневар Буш, Джеймс Конант и другие видные деятели науки, политики и бизнеса. Одной из наиболее любопытных фигур был Джон Лансдейл, бывший начальник службы безопасности Манхэттенского проекта и нынешний совладелец юридической фирмы из Кливленда. То, что главный сотрудник службы безопасности Лос-Аламоса выступал свидетелем защиты, должно было произвести существенное впечатление на членов комиссии. К тому же в отличие от Оппенгеймера Лансдейл прекрасно знал, как противостоять агрессивной тактике Робба. Под перекрестным опросом Лансдейл заявил, что «твердо» считает Оппенгеймера лояльным гражданином. И добавил: «Меня крайне расстраивает нынешняя истерия, проявлением которой, похоже, является это слушание».
Такого Робб не мог стерпеть и спросил: «Вы считаете это слушание проявлением истерии?»
Лансдейл: «Я считаю…»
Робб: «Да или нет?»
Лансдейл: «Я не стану отвечать на этот вопрос «да» или «нет». Если вы настаиваете… если вы позволите мне продолжить, я буду рад ответить на ваш вопрос».
Робб: «Хорошо».
Лансдейл: «Я считаю нынешнюю истерию, связанную с коммунизмом, чрезвычайно опасным делом». Он объяснил, что в 1943 году, рассматривая заявку на предоставление секретного допуска Оппенгеймеру, столкнулся с деликатным вопросом, призывать ли на военную службу известных коммунистов, добровольцами воевавших с фашистами на стороне испанских республиканцев. За то, что он «осмелился остановить призыв» пятнадцати или двадцати таких коммунистов, начальство «смешало его с грязью». Белый дом отменил принятые им решения. Лансдейл обвинил миссис Рузвельт «и ее окружение в Белом доме» в создании атмосферы, в которой коммунистов начали
Задекларировав таким образом свои антикоммунистические убеждения, Лансдейл заявил: «Сегодня маятник до отказа отклонился в другую и, на мой взгляд, не менее опасную сторону. <…> Итак, считаю ли я это слушание проявлением истерии? Нет. Я думаю, что столько сомнений и столько… другими словами, я думаю, проявлением истерии является отношение к связям, существовавшим в 1940 году, на том же уровне серьезности, что и отношение к сегодняшним связям».
Джон Дж. Макклой, председатель правления «Чейз Манхэттен банк» поддержал показания Лансдейла. Макклой входил в узкий «кухонный кабинет» Эйзенхауэра, являлся председателем Совета по международным отношениям, а также был членом правления Фонда Форда и полдюжины самых богатых корпораций Америки. Прочитав утром 13 апреля 1954 года статью Рестона о деле Оппенгеймера, Макклой счел ее чрезвычайно «тревожной». «Мне не было никакого дела до того, что он спал с любовницей-коммунисткой», — позже заметил он.
Макклой регулярно встречался с Оппенгеймером на заседаниях Совета по международным отношениям и не сомневался в благонадежности ученого, о чем не преминул немедленно сообщить Эйзенхауэру. «Я очень обеспокоен — и полагаю, что вы тоже, — делом Оппенгеймера, — написал он президенту. — Мне кажется, с таким же успехом можно было бы расследовать угрозу безопасности со стороны Ньютона или Галилея. Такие люди сами по себе “совершенно секретны”». В ответ Айк выразил малоубедительную надежду, что «авторитетная» комиссия Грея оправдает ученого.
Макклой был довольно решительно настроен и потому в конце апреля легко поддался на уговоры Гаррисона, знавшего банкира по совместной учебе на юрфаке Гарварда, выступить в последнюю минуту на слушании в качестве свидетеля защиты. Выступление Макклоя вызвало примечательный обмен репликами. И неудивительно — он попытался поднять вопрос о законности самой процедуры. Защиту Оппенгеймера Макклой начал с просьбы к комиссии Грея дать определение безопасности: «Я не совсем понимаю, что именно вы имеете в виду под угрозой безопасности. Я знаю, что потенциально угроза безопасности может исходить от меня и вообще от кого угодно. <…> Я считаю, что к оценке угрозы безопасности подходят не с того конца. <…> Мы можем чувствовать себя в безопасности, если только у нас будут лучшие в мире мозги, максимальный интеллектуальный охват. Если утвердится представление, что все ученые США должны работать в рамках жестких ограничений и под жестким подозрением, мы можем проиграть следующий этап в этой области [ядерных исследований], что, я думаю, было бы для нас как раз очень опасно».
Когда Гаррисон спросил его о деле Шевалье, Макклой ответил, что комиссия Грея должна сопоставить неправду, сказанную ради выгораживания друга, с важностью Оппенгеймера для страны как физика-теоретика. Эти доводы, понятное дело, очень не понравились комиссии Грея, так как предполагали, что безопасность не абсолютна и что ценностные суждения должны исходить из характеристики конкретного человека, что, кстати, рекомендовали собственные инструкции КАЭ по мерам обеспечения безопасности. В ходе перекрестного опроса Робб прибегнул к хитрой аналогии, спросив, принимал ли Макклой на работу в «Чейз Манхэттен банк» кого-либо из лиц, имевших в прошлом связи с грабителями банков. «Нет, — ответил Макклой, — такие случаи мне неизвестны». А если бы у директора филиала банка обнаружился знакомый, признавшийся, что водит дружбу с людьми, готовящимися ограбить банк, считает ли свидетель, что директор филиала обязан ему об этом сообщить? Банкир, разумеется, был вынужден ответить утвердительно.
Макклой понял, что такой диалог только повредит делу Оппенгеймера, тем более что Грей вскоре вернулся к аналогии еще раз: «Вы бы доверили банковский сейф человеку, вызывающему у вас подозрения?»
Макклой ответил «нет», но на этот раз быстро добавил, что, если бы работник с сомнительной репутацией «разбирался в… премудростях замков с часовым механизмом лучше всех в мире, я бы дважды подумал, нельзя ли как-то уравновесить риск в данной ситуации». В случае доктора Оппенгеймера сказал он, «я бы примирился с существенной дозой политической незрелости в пользу его непостижимого, безграничного ума ученого-теоретика, от которого мы, как я думаю, будем зависеть и в следующем поколении».