Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея
Шрифт:
Раби был поражен враждебной атмосферой в зале заседаний и неприятно удивлен метаморфозой, происшедшей с его другом. Роберт вошел в комнату № 2022 блестящим, горделивым, уверенным в себе ученым и государственным деятелем, а теперь играл роль политического страстотерпца. «Он легко приспосабливался, — заметил впоследствии Раби. — Когда бывал на коне, подчас вел себя очень надменно. А когда наступали плохие времена, умел прикинуться жертвой. Удивительный человек».
Хотя события смахивали на абсурд, они тем не менее протекали драматично и временами сверкали глубокими эмоциями. В пятницу 23 апреля для дачи свидетельских показаний был вызван доктор Ванневар Буш. Его попросили рассказать о сопротивлении Оппенгеймера проведению испытаний первой водородной бомбы летом и осенью 1952 года. Буш объяснил: «Я твердо считаю, что эти испытания лишили нас шанса заключить с Россией единственно возможное соглашение — о прекращении
В отношении споров о сопротивлении Оппенгеймера экстренной программе создания водородной бомбы Буш прямо заявил: большинство ученых страны считают, что Оппенгеймера «пригвоздили к позорному столбу и мучают за то, что он осмелился высказать честное мнение». Письменные обвинения против Оппенгеймера Буш охарактеризовал как «плохо состряпанное письмо», которое комиссия Грея должна была с ходу отвергнуть.
Грей вмешался, заметив, что утверждения насчет водородной бомбы основывались на «так называемой компрометирующей информации», которая не исчерпывается высказыванием личного мнения.
«Правильно, — согласился Буш, — именно она и должна быть предметом судебного процесса».
Грей: «Здесь не судебный процесс».
Буш: «Будь это дело процессом, я бы не стал говорить подобные вещи судье, вы же понимаете…»
Доктор Эванс: «Я хотел бы, чтобы вы объяснили, какую именно ошибку комиссия допустила на ваш взгляд. Я не добивался этой роли, когда мне ее предложили. Я считал, что служу отечеству».
Буш: «Мне кажется, как только вы прочитали письмо, вам следовало вернуть его назад и попросить переписать его, чтобы иметь дело с четко обозначенным предметом. <…> Я считаю, что ни эта и никакая другая комиссия нашей страны не должна рассматривать вопрос, можно ли позволить человеку служить родине, если он высказал категоричное мнение. Если вы хотите расследовать это дело, то расследуйте и меня тоже. Я высказывал категорические мнения не один раз и намерен в дальнейшем поступать точно так же. Иногда мое мнение принимали в штыки. Если человека за это пригвождать к позорному столбу, с этой страной что-то неладно. <…> Извините, господа, если я разволновался, но я действительно взволнован».
В понедельник 26 апреля стул свидетеля заняла и рассказала о своем коммунистическом прошлом Китти Оппенгеймер. Она легко оправдалась, отвечая на каждый вопрос спокойно и точно. Хотя своей подруге Пат Шерр Китти призналась, что очень нервничала, перед комиссией она предстала прямолинейной и непоколебимой. Родившиеся в Германии родители Китти приучили ее с младых лет всегда сидеть на месте спокойно и не вертеться. Она воспользовалась этими навыками на слушании, продемонстрировав невероятное самообладание. Когда Грей спросил ее, есть ли какие-то различия между советским коммунизмом и Коммунистической партией Америки, Китти ответила: «На этот вопрос, насколько я могу судить, существуют два ответа. Когда я состояла в Коммунистической партии, я считала, что между ними есть разница. У Советского Союза была своя Коммунистическая партия, у нас — своя. Я считала, что Коммунистическая партия США занимается внутренними проблемами. Я так больше не считаю. Я думаю, что все это одно и то же и расползлось по всему миру».
В ответ на вопрос доктора Эванса, существуют ли два типа коммунистов — «коммунисты-интеллигенты и обычные комми», Китти хватило ума сказать: «На этот вопрос я не могу ответить».
«Я тоже», — буркнул доктор Эванс.
Большинство свидетелей защиты составляли близкие друзья и профессиональные соратники Оппенгеймера. Джонни фон Нейман стоял среди них особняком. Хотя он всегда поддерживал с Оппенгеймером дружелюбные отношения, по политическим вопросам их мнения сильно расходились. В силу этих причин Джонни фон Нейман мог потенциально стать очень ценным свидетелем защиты. Фон Нейман был ярым сторонником создания водородной бомбы и объяснил, что, как бы Оппенгеймер ни пытался убедить его в своей точке зрения, а он Оппенгеймера — в своей, Роберт никогда не препятствовал работе над супероружием. В ответ на просьбу рассказать, что он думает о случае с Шевалье, фон Нейман бодро заявил: «На меня этот случай произвел бы такое же впечатление, как если бы кто-то рассказал о своих выдающихся похождениях в подростковом возрасте». А когда Робб попытался прижать его к стенке своими излюбленными аналогиями в отношении ложных сведений, сообщенных службе безопасности в 1943 году,
Тут вмешались члены комиссии и попытались задать еще один гипотетический вопрос.
Доктор Эванс: «Если бы кто-то вышел на вас и сказал, что у него есть хороший способ передачи секретных данных России, вас бы очень удивил подобный контакт?»
Доктор фон Нейман: «Это зависело бы от того, кто на меня выходит».
Доктор Эванс: «Предположим, что ваш друг… Вы бы сообщили о контакте сразу куда надо?»
Доктор фон Нейман: «Смотря когда. Не имея привычки работать в режиме секретности — вряд ли. После инструктажей по соблюдению секретности — определенно “да”. <…> Я пытаюсь сказать, что до 1941 года даже понятия не имел о существовании грифа “секретно”. Так что Бог знает, насколько умно я бы поступил в такой ситуации. Я уверен, что выработал навыки довольно быстро. Однако на это ушло какое-то время, и в этот момент я мог допустить ошибку».
Вероятно, почувствовав, что фон Нейман набирает очки, Робб прибегнул к старому средству в арсенале прокурорских приемчиков и задал во время перекрестного допроса всего один вопрос. «Доктор, — спросил он, — у вас нет квалификации психиатра, не так ли?» Фон Нейман был одним из самых блестящих математиков своей эпохи. Он знал Оппенгеймера и лично, и по работе. Но психиатром он не был. Пользуясь этим, Робб прозрачно намекнул, что фон Нейман не вправе давать оценку поведению Оппенгеймера в деле Шевалье.
В середине слушания Робб объявил: «Если только комиссия не решит иначе, мы не будем заранее называть мистеру Гаррисону фамилии свидетелей, которых намерены вызвать». Гаррисон передал список свидетелей защиты в самом начале слушания, таким образом позволив Роббу заготовить каверзные вопросы, нередко основанные на секретных материалах. Теперь же Робб сообщил, что не намерен отвечать любезностью на любезность. «Буду откровенен, — объяснил он причину, — если придется вызывать свидетелей из научного сообщества, на них будут давить». Может, и так, однако такая логика была шита белыми нитками и заслуживала решительного протеста со стороны Гаррисона. Ясно было, что одним из первых вызовут Эдварда Теллера и что коллеги в любом случае попытаются на него повлиять. Другими вероятными кандидатами были Эрнест Лоуренс, Луис Альварес и далее по списку. Высказанная обвинителем озабоченность была фальшива еще и потому, что организатор показательного судилища Льюис Стросс, не покладая рук, формировал целую армию враждебно настроенных свидетелей.
Через неделю после дачи свидетельских показаний Раби случайно встретился с Эрнестом Лоуренсом в Оук-Ридже и спросил его, что он собирается говорить об Оппенгеймере. Лоуренс согласился выступить как свидетель обвинения. Бывший друг реально действовал ему на нервы. Оппи выступил против водородной бомбы и создания второй военной лаборатории в Ливерморе. А совсем недавно на коктейль-парти Эрнест к своему негодованию узнал, что Оппи спал с Рут Толмен, женой его близкого друга Ричарда. Он был достаточно сердит на Оппенгеймера, чтобы принять приглашение Стросса и дать показания в Вашингтоне. Однако накануне вечером Лоуренса свалил приступ колита. На следующее утро он позвонил Строссу и сообщил, что не может приехать. В уверенности, что Лоуренс сдрейфил, Стросс разругался с ним и обозвал его трусом.
В итоге Лоуренс так и не приехал давать показания против Оппенгеймера. Однако Робб опросил его заранее и позаботился, чтобы члены комиссии Грея — но только не Гаррисон — прочитали расшифровку беседы. Поэтому адвокаты Оппенгеймера не видели и не могли опротестовать вывод Лоуренса о том, будто суждения Оппенгеймера настолько дурны, что «его нельзя даже близко подпускать к формированию политики». Это было явным нарушением норм правосудия, дающим основание для прекращения всей процедуры.
В отличие от Лоуренса Теллер пошел в свидетели без каких-либо колебаний. 22 апреля за шесть дней до своего выступления Теллер целый час беседовал с представителем КАЭ по связям с общественностью Чартером Хеслепом. В ходе разговора Теллер выразил глубокую вражду к Оппенгеймеру и «машинному комплексу Оппи». Теллер считал необходимым найти способ устранения влияния Оппенгеймера. Доклад Хеслепа Строссу включал в себя следующий параграф: «Так как слушание проводится в закрытом режиме, Теллер спрашивает, нельзя ли найти способ “усугубления обвинений” и включения в них документации о предоставлении Оппенгеймером “систематически плохих рекомендаций” начиная с конца войны в 1945 году». Хеслеп добавил: «Теллер глубоко озабочен, что, если не “лишить его сана”, то вне зависимости от результата текущего слушания ученые могут потерять живой интерес к работе над программой [атомного оружия]».