Определение берега

Сулейменов Олжас Омарович

«О конь!..»

О конь! Он гогочет, как гусь, Он бушует бурой [3] . Бурлящий горный поток Не сравнится с его дыханьем. Я печень врага увидел в своих руках, Табун украду и отдам За коня вороного. О зад вороного. Как черное сердце, округл!.. Стокосые девы От зависти горько плачут. Их сладкие груди Страхом и страстью полны. Я молод и беден, Я сыт этой жизнью Собачьей. Я хана в раба превращу И сломаю хребет! На тело его помочусь, Без молитвы зарою! До синего моря с мечом Без щита пролечу, Отдай! Не отдашь — украду Жеребца вороного!..

3

Б у р а (каз.) — верблюд.

АРГАМАК

Эй, половецкий край, Ты табунами славен, Вон вороные бродят В ливнях сухой, травы. Дай молодого коня, Жилы во мне играют, Я проскачу до края, Город и степь Накреня. Ветер раздует Пламя В жаркой крови аргамака, Травы сгорят: под нами, Пыль И копытный цок. Твой аргамак узнает, Что такое Атака, Бросим робким тропам Грохот

копыт в лицо!..

ЧЕМ ПОРАДОВАТЬ СЕРДЦЕ ?

История наша — несколько вспышек в ночной степи.

У костров ты напета, на развалинах Семиречья, у коварной, обиженной Сырдарьи. Города возникали, как вызов плоской природе, и гибли в одиночку.

…Я молчу у одинокого белого валуна в пустынной тургайской степи. Как попал он сюда? Могила .неизвестного батыра? Или след ледниковых эпох?

Я стою у памятника Пушкину. Ночь новогодняя, с поземкой.

Я сын города, мне воевать со степью. Старики, я хочу знать, как погибли мои города.

…Сырдарья погоняет ленивые желтые волны. Белый город Отрар, где высокие стены твои? Эти стены полгода горели от масляных молний, Двести дней и ночей здесь осадные длились бои. Перекрыты каналы. Ни хлеба, ни мяса, ни сена, Люди ели погибших И пили их теплую кровь. Счет осадных ночей майским утром прервала измена, И наполнился трупами длинный извилистый ров. Только женщин щадили, Великих, измученных, гордых, Их валяли в кровавой грязи Возле трупов детей, И они, извиваясь, вонзали в монгольские горла Исступленные жала изогнутых тонких ножей. Книги! Книги горели! Тяжелые первые книги! По которым потом затоскует спаленный Восток! Не по ним раздавались Протяжные женские крики, В обожженных корнях затаился горбатый росток. Пересохли бассейны. Дома залегли под золою. Можно долго еще вспоминать О сожженных степях. Только сердце не хочет, Оно помешает мне, злое! Чем тебя успокоить? Порадовать, сердце, тебя? …Чем? Рыжий, кем бы я был, родись я немного раньше? Юра, кем бы я стал десять пыльных столетий тому назад? Кровь, пожарище. Ур-р! Я б доспехами был разукрашен, И в бою наливались бы желчью мои глаза. Я бы шел впереди разношерстных чингизских туменов, Я бы пел на развалинах дикие песни свои, И, клянусь, в тот же век, уличенный в высокой измене, Под кривыми мечами батыров коснулся б земли. На дороге глухой без молитвы меня б схоронили, И копыта туменов прошли бы по мне на Москву, И батыры седые отвагу б мою бранили, И, поставив тот камень, пустили б стихи на раскур. Простоял бы столетья источенный взглядами камень, Просвистели б нагайками добрые песни мои, Оседлали бы горы, и горы бы стали песками, А вот Пушкин стоит. О кипчаки мои!.. Степь не любила высоких гор. Плоская степь Не любила торчащих деревьев. Я на десять столетий вперед Вам бросаю укор, О казахи мои, молодые и древние!.. Степь тянула к себе Так, что ноги под тяжестью гнулись, Так, что скулы — углами, И сжатое сердце лютей, И глаза раздавила , Чтоб щелки хитро улыбнулись. Степь терпеть не могла Яснолицых высоких людей. Кто не сдался. Тому торопливо ломала хребет, И высокие камни валила тому на могилу, И гордилась высоким, И снова ласкала ребят. Невысоких — растила, Высоким — из зависти мстила. Даже кони приземисты, Даже волосы дыбом не встанут, Даже ханы боялись Высокие стены лепить. И курганы пологи, И реки мелки в Казахстане. А поземка московская, Словно в Тургайской степи. Я стою у могилы высокого древнего парня, Внука Африки, Сына голубоглазой женщины. Собутыльник Парижа И брат раскаленной Испании, Он над степью московской Стоит, словно корень женьшеня. Я бывал и таким, Я бываю индийским дагором! …Так я буду стоять, пряча руки, у братских могил… Я бываю Чоканом! Конфуцием, Блоком, Тагором! …Так я буду стоять, пряча зубы, у братских моги л… Я согласен быть Буддой, Сэссю и язычником Савлом! Так я буду молчать у подножия братских могил… Я согласен быть черепом. Кто-то согласен быть саблей… . . . . . . . . . . . . . . . . Так мы будем стоять! Мы, Высокие, будем стоять! Попроси меня нежно — спою. Заруби — я замолкну. Посмотри, наконец, степь проклятая, Но моя — Все вершины в камнях и в окурках, В ожогах от молний.

РУСЬ ВРУБЕЛЯ

Край росистых лесов и глазастых коней, россыпь рубленых сел, городов изваянья, и брусничные ночи, и россыпь огней. Рсссомашьи размашистые расстояния. Жизнь — и выдох сквозь зубы, и радость, и грусть. Глупость осени. Шубы. И русое небо. И морозы. И странные взгляды Марусь. И хрустящие, хрупкие щеки хлеба. Я могу перечислить — и весь мой рассказ Русь — река под обрывом, и это не мало. Ночь июньская. Ивы. И месяц, раскосый. Я, как ты, задыхаюсь, когда обнимаю…

НОЧЬ СВЕРШЕНИЯ ЖЕЛАНИЙ

Ночь. Тепло. На ковриках шепчут старики. Месяц бровь приподнял, Словно в удивлении. Камни на стремнине Бешеной реки День и ночь свершают Обряды омовенья. Люди аллаху приносят Дозволенные желания. Люди настойчиво просят Свершения ночных молитв. Немного земного счастья Вымаливают мусульмане, В ночь Лейля-ули-кадр Свет над землею пролит. Пыль поредела на тротуарах, Как борода. Люди шагают. Саманные стены мечети молчат. Дети проходят мимо мечети, Словно года. В дряхлой руке минарета — Гнутая тень меча. Шелком чалмы развитой белеет в траве арык, Яблони моют корни в седой воде, В ночь Лейля-ули-кадр Я, как старик, По бетонным коврам площадей Брожу и шепчу о тебе, Да свершится мое желанье!

ЖАРА

Ах, какая женщина. Руки раскидав, Спит под пыльной яблоней. Чуть журчит вода. В клевере помятом сытый шмель гудит. Солнечные пятна бродят по груди. Вдоль арыка тихо еду я в седле. Ой, какая женщина! Косы по земле! В сторону смущенно Смотрит старый конь. Солнечные пятна Шириной в ладонь.

«…Одна война окончилась другой…»

…Одна война окончилась другой, Мой дядя, брат отца, ушел на фронт. Ушел он добровольно? Я не помню. Но помню — от бессонницы ушел, От белых окон И ночных испугов, От резких-тормозов на повороте. Он шел с мешком вдоль пыльного арыка, А я бежал, цеплялся и просил Взять в плен фашиста, Если он не сдастся,— Ударить шашкой, Или так — на штык, Или ногой в живот — Пусть будет больно, Порезать руки, Чтобы крови хлестала… Он сбоку поглядел в мои глаза, Дед хмуро кашлял и плевал под ноги… Все реже в домик приходили письма, Потом пришло одно. В нем говорилось: Мой дядя пал хорошей смертью храбрых. А я не понял, И был счастлив я, Увидев слово храбрый. Дед не плакал. Решил старик, застенчивый, угрюмый, Проехать полстраны с голодным внуком, Чтоб разыскать средь тысячи могил Могилу сына. Дед не разрешал Сынам своим лежать в чужой земле. Я помню — полустанок, зной, бесхлебье, Солдаты в пролетающих вагонах, Разбитая земля, остовы танков, Голодное ворье пустых вокзалов, Сожженные деревья и коровы, Разбухшие от порыжелых трав. Я помню — реки, реки, реки, Дожди, то моросящие, то ливни, Стволы осин, дубов заплесневелых И глина, глина, глина по колено. Нам показали дядину могилу, Она была за маленькой деревней, Едва просохшей после серых ливней. Над мелкой речкой — глиняный бугор. Дед помолился, пожевал насвая, А я глазел на глиняную землю, Она была, земля, почти такою, Как наша, Только мокрой. Я запомнил. Вокруг стояли жители деревни, Одна из них казалась мне красивой, С худыми, но румяными щеками. И злая, как соседка. Я запомнил. Мой дед не обращал на них вниманья, Он снял бешмет и, обойдя могилу, Вонзил лопату в глиняный бугор. И женщины вдруг обступили деда, Та, что была с румяными щеками, Сказала. Я запомнил. — Разве можно… Здесь восемнадцать человек лежат. Мой дед уже чуть понимал по-русски, Он осторожно вытащил лопату, Рукой погладил рану в черной глине И вытер руку о сухой сапог. Мы просидели день у тихой речки. До темноты следили ребятишки. Дед, плача, пел арабскую молитву, А я гонял травинкой муравьев.

«Бетпак-Дала…»

Бетпак-Дала Всегда такая голая, Что стыдно лошадям смотреть в глаза. Моя кобыла, Отупев от голода, Не слышит повода, Глядит назад. Нет колеи, Бетпак-Дала — Дорога, Ой, дорого ей заплатил казах, Пустыня — От порога до порога. Все сто дорог. Вели его назад. Размеренная смена поколений, Спокойное широкое седло. Скупое равнодушное движенье, Укачивая, Всадника вело. Над головою Раскаленный камень, Пустыня взбешена, Копыта высекают желтый пламень Из белой глины.

ХЛЕБНАЯ НОЧЬ

I …Для иных — Это песни, Газеты, Веселые фильмы, Солнце всходит, заходит За желтые горы зерна, Край бездонного неба И сказочного изобилья, Для меня этот край — Просто поднятая целина. Край стандартных домов И сырых полутемных землянок, Край простуженных песен И рева моторов стальных, Древний край молодых казахстанцев, Волжан, киевлянок, Край, как пишут в газетах, Живущий без выходных. …Тьма и грохот, И звезды над степью в пшеничной пыли, И сухие валки Шевелятся в стоваттном свете, Те же длинные лица, Чернее целинной земли, Тот же запах солярки И тот же сентябрьский ветер. Хорошо? Может быть. Романтично? Чудесно? — Не знаю. Где уж быть романтичности В этой собачьей ночи? Столько суток авралим, А степь развернулась без края, И штурвальный не слышит, Хоть в ухо ему кричи. Вы спросите его, Если вы из районной газеты: — Как работа? Как план? Сколько выдано за день зерна? Он угрюмо попросит Махорочную сигарету И кивнет на помощницу: — Вот, растолкует она. И опять за штурвал, Рукава телогрейки наморщит, Не мешайте — Сегодня хорошая Хлебная ночь, Ровно-ровно работает валом Усталый подборщик, В бункерах оседает Тяжелый пшеничный дождь. О, не бойтесь Нахлынувших, смелых, Внезапных гипербол — Эту землю не трогала Тень деревянной сохи. Плуг знакомого парня в тужурке Считается первым. Цифры — после, Сейчас вы отдайте блокнот под стихи. Так пишите скорее! Свет фары достанет и вас. Что? Нетвердо перо? И неровны тяжелые строки? Но пишите! Пишите! Мгновенье случается раз. Пусть продлится оно Через многие, многие сроки! Мерно трактор ползет, В бункер льется неслышно зерно, Словно крохи холодной Осенней росистой земли, Опишите в стихах, Как теплеет в железе оно! Вы согрейте стихами Озябшие зерна мои!.. II Много разных прошло Через нашу холодную Степь, Как богатый песок Сквозь ковши промывальных машин, В полночь — снег, В полдень — зной И уверенней ветер косой, Ни дорог, ни домов В бесконечной полынной глуши. Приезжали под песни, Круша каблуками перрон, А ушли, как песок, Кроме самых надежных парней. Проверялся на людях Великий научный закон— Не набор, Но отбор. Так, сказали мы, будет верней. Пусть художника после Ругают за бедность тонов, За тяжелые краски, За скупость упрямой палитры, Мы в жару не сменяли Замасленных ватных штанов, Мы, бывало, И воду на сутки машине — Пол-литра. Грубо? Да! Если в холст упереться глазами Вплотную, То увидим лишь рытвины Темных остывших мазков. Отойдем и — Клянусь! — мы увидим картину Такую!.. Море яростных красок! Море без берегов! Люди, люди нужны, Те, которые знают работу, Те, которым плевать И на грязь, И на холод ночей, Степь не может пока Обещать материнской заботы, Пусть же парни привозят С собою заботу о ней. Вы в горстях ощутите Пожатье колючего хлеба, Вы научитесь плакать Над каждым сгоревшим зерном. А какое у нас беспокойное синее небо! Люди! Люди нужны! Приезжайте, ребята! Мы ждем. III Посмотрите, Он встал, Нет, он так же сидит за штурвалом, Почернелый, усталый, Ему бы на сутки прилечь. Трактор так же ползет, И подборщик ворочает валом, Но какую-то резкость Я вижу в движениях плеч. Трактор так же ползет, Но все медленней полнится Бункер, Вдруг подборщик мотнул Вхолостую глухой оборот, И тогда он привстал, Потянулся, как после побудки, И спросил, улыбаясь: — Ну, как, не уснул мой народ? Тракторист пил из кружки Холодную черную воду, В ней плескалась луна, Растекаясь по мокрым губам, Мы по ветру гадали назавтра Сухую погоду, Отсылая дожди Асфальтированным городам. Мы закончили поле, Другое легло перед нами, Нам настала пора Оглянуться на пройденный путь. Каждый день, Каждый час Мы сдавали труднейший экзамен, Мы устали порядком, Кто хочет передохнуть? Мы закончили поле, Другое легло перед нами. Кто согласен Сегодня на этом гектаре кончать? Тракторист, Заводи! Пусть луна, как светящийся камень, Освещает нам путь По глубоким осенним ночам!