Определение берега

Сулейменов Олжас Омарович

НА ЛИВЕНЬ — С САМОЛЕТА

Может быть, над океаном дождь, Но внизу проклятье желтых глин, Каспия неполный; горьким ковш У горячих губ моей земли. Ржавые сухие облака, Словно взрывы жажды неземной, Волнами зарезанный закат, Весело дымя, летит за мной. Ползает подслеповатый дождь На коленях перед морем глин — Виноватый, старый; нежный муж Молодой неласканной земли…

«Париж!..»

Париж!.. Три часа от Москвы — не поверишь! «Каравелла» парит, словно голая ходит по берегу. Пальцем трогает море — холодное, а под волнами — древний остров, рыбы плавают вдоль колонн острые. Атлантида моя, Париж. Я увижу себя в Париже, водолазом пройду по улицам, где-то амфору подниму, буду гостем твоим — наилучшим, хочешь, буду счастливым случаем или тысячным — потому! Архитектором добрых знаний, археологом древних ребусов, я,

любовник, иду на свидание, не скрывая веселой ревности. В Лувре — лучшим твоим художником, острым вдохом твоим табачным, в душный полдень — дешевым дождиком, я ведь знаю, как это важно…

ИЗ ОКНА ОТЕЛЯ

По улочке ходит спокойно ажан. Из-под плаща — автоматное дуло, Алжирец метлою рвет мостовую, Даже ей не согласен прощать. Раз проходит ажан. И другой раз. 15 августа ультра объявили атаку. Раз — проходит ажан мимо дворника. И другой раз. Алжирец с размаху пинает лающую собаку. Хозяйка — в бешенстве. О ажан! Полицейский лениво подходит. (Я гляжу из окна.} — Пардон, мсье. Алжирец ставит метлу к стене и, вытерев руки о полы, Берет сигарету из пачки ажана. Курят, перекидываясь взглядами. Улочка пуста. Узкая дама сердито ушла. Мужчины смотрят ей вслед И угрюмо подмигивают друг другу. Хороша! Худой небритый алжирец и розовый рослый ажан Бросают окурки на чистую мостовую, Полицейский, насвистывая, отходит, Из-под плаща — автоматное дуло. Ах, ажан! Алжирец берет метлу, подметает Окурки и осторожно Под пиджаком поправляет Теплую рукоять ножа.

НОЧЬ. ПАРИЖ…

I Сена спасала многих от смерти бесчестия, Сена… Сена принадлежит тем, по ком никто не заплачет. Кто сам изменял и боялся чужой измены, у кого счета не оплачены, кто не дождался сдачи. Сена — живая-заплата на черном сукне города. У многих, стоящих со мной на мосту, простужено горло. Кашляют. У изголовья спящей истории стоят в карауле почетном скорбные кредиторы. II В моем блокноте четыре последних доллара. Последняя ночь в Париже. Надо потратить с толком. Девушки, как ягнята, смеются в долг. Бормочут мужчины ласковые, как волки. Есть в каждом городе главная улица — Мейн-стрит, где ходят быки или черными колоколами плывут «кадиллаки». Мальчишки ругаются на сорока языках, арык, И на черном небе ширится полынья. След позабытых кочевий — четкая тень, улица, как гекзаметр долгий, без точки. Черное — для кого-то ночь, для азиата — прохладный день. Этот гекзаметр стоит ломаной строчки. В каждом городе — площадь цветов Да земля опыленная. Розы белые, черные, синие там растут, розы красные, и багровые, и зеленые, только розовых нет тут. Ночь мне явится розовой, ночь — мое плотское пламя, мой эгоизм. Ночью прохладно, ночью я восхожу на вершину собственной тени. Ночь моя — родина подлости и героизма, ночь — чернозем, на котором восходят гены. В самом богатом и ярком городе-взрыве есть переулки, где прячется тень, самый веселый и башенный город Рио не обнажен до конца. В его переулках — окаменелый стыд, тенью он притаился в подъездах, в складках лица неподвижно стынет. Можно построить скайтскребы выше, чем память! Выстрелы, топот, смятение. Пробежали. На тротуаре тени всплеснулись дико. И снова тихо. Рядом стреляют, бегают, режутся парижане!.. Ночью на площадях дико! Вот площадь Согласия! Улица Жертв и Поэтов улица, но главную улицу — Мейн-стрит я назвал бы улицей Неизвестных. Много прошло неузнанных, стали в тень и сутулятся. Ждут предрассветной немочи. Выскочат — бесами. Ближе черта равновесия — улица Неизвестных. «Париж — это город музыки, воинов и любимых!» Ночью бунтует мир крови, требует перевеса. Утром Париж подсчитает поэмы, жен и убитых. Сена несет острые глыбы фосфора вверх по течению.

ЛУВР

Я люблю тебя, Франция. Твоим именем звали всех интервентов — фрэнгами, Твоих рыцарей прадед арканом Из седел таскал, И над грудой изящных желез Замирал с инструментами, И такая в глазах Удивительная тоска. Я по залам брожу бесцельно, На алмазы гляжу бесценные. Удивляюсь: «Ну где же ты, Азия? Может быть, в этих чистых алмазах? В этих узких мечах двуручных, Что ковались тебе навстречу? Ты когда-то дошла до Двуречья И замолкла. А кто нарушит Твое медленное молчание? Кто, великий, дойдет до Запада, Завоюет, Но не мечами. Эти залы, Пустые залы?..»

ЖЕНЩИНА

Когда впервые пройдешь по Бродвею, на тебя смотрит все. Толпа, дома, желтые такси, магазины, распахнутые рты баров и женщины.

Бродвей — залитая огнями сцена, здесь каждый ждет признания и славы, здесь нет ни деда, ни отца, ни сына, все равные — и сильные и слабые — в трагедии.

А действие идет. Всем хочется на сцену. И скорее, чтоб видели, какой ты идиот или великий,— только бы смотрели. У каждого высокая душа, любой из нас актер, когда — на сцене. Не надо нам, беднягам, ни гроша, мы — гении, когда нас ценят. Когда последняя надежда — мы, когда нас молят яростью оваций, мы откровеньем ослепим умы! Взгляните на меня, когда мне — двадцать. Ага, попалась, вот и посмотрела, голубоглазая или голубовласая. На белой коже тонкой акварелью написаны глаза, а брови — маслом. Глядит! Гляди, я выпрямляю плечи, отчаянно выпячиваю челюсть. В толпе толкают, я шепчу: «Полегче». К лицу, краснея, приливает Честь. Вы видите, я выпрыгнул на сцену, во мне играет боевая краска, глядят голубоглазые, косые, пожалуйста, теперь глядите — здрасте! Замеченный обязан быть огромным, я прохожу, уверенно кивая. Ты сделала меня таким нескромным и улыбаешься, не понимая Ни-че-го!

ЛИВЕНЬ В НЬЮ-ЙОРКЕ

Душно. Люди. Июль. Дождь вцепился в бетон; Припаял свои желтые струи к стеклу. Город молча бредет. По колена — Гудзон, Город рот утирает, Прислонившись к углу. Я смотрю ему в зубы, Как смотрят коню. Это желтые струи грызут мои окна. Поброжу. Выхожу. Дождь на парк-авеню. Я твой гость. Ты намок. И я тоже намокну. Душно. Дождь. Я бреду по колена, Мне на руки просится мутный ручей. Ему так одиноко, степному, Средь каменных зданий. Америка! Это ты затерялась крохотным пламенем Под ногами теней! — Ты чей? Я молчу, пробираясь Между задами автомобильных трупов. Желтый день. Ливень. Сель. Я стою наконец под навесом У входа в отель. С визгом женским машины, Машины взлетают из желтой гущи, Вылетают на сушь. И отряхиваются, как гуси. Расселина между домами Ветрами полна. Вихри воды по лицу Сапогами колотят. Голубая машина Барахтается, как волна. Голубая волна океана. В желтом болоте.

НОЧЬ НА НИАГАРЕ

Такая целомудренная ночь! Она испуганно глядит из теней сосен. О лунный луч, Словно отцовский нож, Дорога белая, как тень Иисуса. …Дрожит, локтями упираясь в мох. А тишина такая грозовая! Рванулась из объятий, Только — ох! Бежит, В просветах телом розовея! Скользит на мокрых черных валунах. Вскочил. Кричу. И сам себя не слышу. Как мачеха над ней летит луна, Свирепая, сиятельная, рыжая. Девчонка-ночь! Постой! Бегу. Постой! Она глазами черными взглянула, Она власами черными взмахнула. Ладонями дрожащими укрылась И стала, улыбнувшись, под луной. Надменная от белого стыда. Стоит нагая на краю обрыве. Я подошел. Вода проносится, белея черной гривой. Мешая годы, сны, меридианы. Я молодой. Но рядом с нею старый. Я ночь целую. Словно индианку, С гортанным именем — О Ниагара!..

ЧИКАГО. В МУЗЕЕ ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ

Трубка из яшмы украшена перьями горных совят. Трубка Мира похожа на черный чубук чукчи, чучела даков курят и держат Верховный совет, широкоскулые, узкоглазые, как Джучи. На здоровенных кедровых стапелях пирога-каик, воины в скальпах, толстые копья, в коже — ножи, впередсмотрящий — желтый худой старик напоминает гадальщика из Кульджи. Отодвигая левой рукою степь, чуть наклонившись, туго пружиня в ногах, вождь засмотрелся в глаза неоновых стен, что-то язычнику чудится в странных ночах. Бродишь по залам, рядом бредет тишина, локтем коснешься случайно — голову кружит. Желтые экспонаты. Декоративная тишина. Кажется, люди только и знали, что делать оружие. Стройные луки и наконечники из халцедона, а томагавки какие — с серебряной чернью! Алмазы, рубины, дубины по мегатонне! Не все ли равно, чем ударить по хрупкому черепу!.. Ведь все уравнялось, мертвым уже не помочь советами, жаль, что одно никогда не увидят они: трубки Мира, украшенные совятами, робко прижились в яркой витрине Войны…

«Вожди индейцев пришли на обед…»

Вожди индейцев пришли на обед к французскому губернатору, их мало осталось после побед французского губернатора. Мундиры сияют. Хозяин учтив. Курчавятся белые скальпы, шутник-адъютант, длинноногий штатив, сверкает, заботится, скалится. Мажет горчицей хрустящий хлебец, вождю подает с улыбкой, он знает, лощеный парижский подлец, как верят индейцы улыбкам. Индейцы раскрашены под образа. Чинно, как на дуэли, ели индейцы, закрыв глаза, и мужественно доели. Никто не смеялся. Никто не хрипел. Молчал губернатор, а Тана, жена губернатора, мажет хлебец медленно- медленно, для адъютанта…