Определение берега

Сулейменов Олжас Омарович

ВОЗВРАЩЕНИЕ

В гостинице «Украина» я опустошил один цветочный горшок. И никак не мог объяснить горничной, для чего мне эта земля.

…Пока я поднимался на корабль, мне грубо подарил мой друг-араб портфель с талмудом, торой и кораном, он счастлив был, увидев, что я рад. Еще халат золототканый шейха, чалму зеленую, платок на шею. Жена его, прощаясь, Хадиша, лицо открыв, сказала мне: «Хаджа»… Я рад всему: тому, что уезжал, тому, что возвращаюсь, что достал я пращу средневековую, кинжал, дамасской, синей, легендарной стали. В Москве я вспомнил, что не взял, земли. Священной пыли горсть — с полей аллаха. Ждет, не дождется бабушка Зали! Не привезу — старуха будет плакать. Горсть пыли из цветочного горшка — в платок, в портфель с библейскими вещами, горсть желтого земного порошка! Земля везде, по-моему, священна. Я рад тому, что выполнил обет. (Любой хаджа — обманщик и пролаза.) Не ахай, бабушка, чтоб не накликать бед, и не любуйся внуком, чтоб не сглазить! Убережет

от злобы и от зла, от родичей недобрых, от обмана священная московская земля, зашитая старухой в талисманы.

АЙНАЛАЙН

Обращение к дорогому человеку — айналайн. «Кружусь вокруг тебя» — подстрочный перевод. «Принимаю твои болезни» и «Любовь моя» — смысловые переводы. Кочую по черно-белому свету. Мне дом двухэтажный построить советуют, а я, как удастся какая оказия, мотаюсь по Африкам, Франциям, Азиям, В Нью-Йорке с дастанами выступаю, в Алеппе арабам глаза открываю, вернусь, и в кармане опять — ни копья; копье заведется — опять на коня! Последний ордынец к последнему морю! На карту проливы, саванны и горы! А нас хоронили — ногами на запад, лежат миллиарды — ногами на запад под желтым покровом монгольской степи — тумены ногаев, булгаров, казахов,— не зная, что Азия западней Запада, Запад — восточней Китайского моря, а нас хоронили ногами на Запад!.. Шумит за спиною последнее море. Кружись, айналайн, Земля моя! Как никто, я сегодня тебя понимаю, все болезни твои на себя принимаю, я кочую, кружусь по дорогам твоим…

АЗИАТСКИЕ КОСТРЫ

Мы помним то, равняющее всех, его в людской истории немало — когда-то ночью к вам пришли шаманы для добрых дел и правильных бесед. Они зажгли огонь и научили беречь огонь и кланяться огню, лечить огнем радикулит и чирий, и научили подходить к коню, и верить Солнцу, и гадать по звездам, от них пошло — и танцевать и петь, от них вы почитали только весны, от них — пахать, выращивать и печь. От них ковры и ваши самолеты. От них, старателей, пошел алмаз, их в жертву приносили самоеды, но и в огне они учили вас. Шаманы гнали свет из слепоты, из вашей глухоты для вас — Бетховенов, Гомера, выплавив из темноты, еще не знали, что им уготовано. Они добыли в молотой руде каратами талмуды и кораны, в ручных лотках сахарами, горами, перемывая миллиарды дел. И все для вас — вы лишь качали мед, вы шли в курильни, опиумы пили, алмазом слова, золотом имен, всей платиной надежд за дым платили. На канах теплых с трубками в зубах валялись, чтоб валяться под забором, чтоб снова — азиатом, кулом [18] , вором, собакою среди других собак. Когда вам говорили — заплати, когда ни пула, ни таньги, ни мана, вы жгли для дыма на кострах шаманов, придумавши» костер для теплоты. Страданьем! Нет, старанием велик мой странный мир, родившийся старателем! О Азия, ты стольких нас истратила! Опять костры для дыма расцвели.

18

К у л - раб (каз.).

ПЯТЬ

На африканских и азиатских кладбищах вы увидите надгробные камни с изображением человеческой руки.

Ныне живущие, вам предстоит доказать доброту оскорбленных. Вам еще вспомнить смысл древнего жеста — Пять. Надгробные, грубые стеллы кладбищ запыленных. Я вижу на камне детские пальцы распятые. Ныне живущие, не забывайте ушедших — молнии Паганини и пятерню самолета. Цепкие пальцы молча тонущих женщин я бы повесил на горло свое амулетом. Лживые кличи передаю другим. Век, как всегда, недолгий, я проживу с кулаками. Умру, и вырежет старая мать на камне вскрытую кисть правой моей руки.

«В горах Памира…»

Мирзо Турсун-заде

В горах Памира медленный потоп — сползает туча тучная каскадом, разглаживая, влажным животом горячие растресканные скалы. Проходят тучи по горам пешком. Гниют хребты, обласканные ливнем, и оседают, гордые, песком. Туманы пахнут мокрой шерстью липкой. Не верят каракумские барханы былинам недалекой старины. Жив облик башенкой Тмутаракани в могильниках гиссарской стороны. С высот разрушенных уплыли облака. Одно стоит над брошенным песком, как грудь с последней каплей молока. Грудь материнская с сухим соском. Пески молчат. Размолотый гранит, все, что могу, даю, возьми прохладу… Пусть тень моя бессильна, как проклятье, но эту тень, пустыня, сохрани. Я, серый клок тумана,— твое небо, что синь тебе, безбрежие постылое? Когда уйду, скажи, моя пустыня: «Пустыни там, где облаком он не был… Где не падала его тень».

ЗВЕЗДА

Под круглой плоскостью степи углами дыбятся породы. Над равнодушием степи встают взволнованные руды, как над поклоном — голова, как стих, изломанный углами. Так в горле горбятся слова о самом главном. Далекое уводит нас. Все близкое кругло, как воздух. За миллионы лет от глаз — углами голубые звезды. Нас от звезды спасают крыши, но мы ломаем — и летим. Над вдохновенными горами унылый круг луны потух. И молнии кардиограммой отмечены уступы туч… И радуга — не коромысло, она острей углов любых. Нас обвиняют в легкомыслии, а мы — фанатики в любви! Мы долетаем! И встречает — равнина. Поле. Борозда. Изломы гор, зигзаги чаек. Простая круглая звезда.

«Спи спокойно, дада. Спи спокойно, отец…»

Спи спокойно, дада. Спи спокойно, отец. Я бодрствую. Меня слушают дети с открытыми ртами от гордости. Все равно, что взлететь, что на камни слететь водопадом. Я богат, все мне — дорого. Ты хотел меня видеть богатым? Я иду через робость в ночи по тропе овечьей, в темноту руки всунув и голову подняв, как горб. Что-то мутит меня, я-то знаю, что степь бесконечна. Но предчувствие! Брат, что мне делать с предчувствием гор?..

РАЗЛИВ

По азимуту кочевых родов, по карте, предначертанной историей, по серым венам древних городов я протекаю бурой каплей донора. Здесь долг я понял глянуть на года, возвысить степь, не унижая горы, схватить ладонь твою и нагадать тебе дорогу дальнюю, о город. Жарища. Дремлет, в-будке-старшина, чем пешеходы, кажется, довольны. Я город прохожу. Вдруг — тишина. И крик — громадная улыбка Волги. По берегу улыбчивой земли иду травой. И знаю, что надолго влюбляюсь в этот город, в эту Волгу. Все предсказанья — чушь, когда — разлив.

ТЫ СОБАКУ УДАРИЛ

Помнишь кошару! Помнишь отару! Помнишь, мы долго стреляли в ночь! Ветер с волками, темень, как камень, ты, лицо закрывая, нашарил нож. Страх твои руки скрутил арканом, клыкастые лапы рвали чапан, и в это мгновенье хриплый клубок ударом на волчье горло лег. Конь рванул, ты зарылся в снег. Снег, вихрясь, на лету смотрел, как кипели в одном котле волк, собака и человек. … Утром стихло. Но небо серо. Снега улеглись, лишь поземка метет. У стенки кошары поземка присела, чтобы взглянуть на нее, на собаку худую, старую — (приползла из степи домой, кровь последнюю в дверь кошарную в борозде волоча за собой). А когда мы ее добивали, она руки пыталась лизать, как щенят, те, ворочаясь, ждали в жестком сене теплую мать. Ты пришел из степи за ней, тебя след окровавленный спас, ты добрел до своих саней и тотчас же умчал от нас. И сейчас ты собаку ударил при мне, чем собака тебя обидела? Знай же — не по моей вине чабаны твой удар не видели. Не положено бить детей и собак — по закону степей. Так поймешь ли, за что тебе я, как волку, в глаза гляжу!

В. ЖИВУЛЬСКОЙ, ПОЛЬСКОЙ ПИСАТЕЛЬНИЦЕ,

БЫВШЕЙ УЗНИЦЕ ОСВЕНЦИМА

Я сижу в полосатом сквере на полосатой скамейке. Я провожаю осеннее белое солнце. Шорох страниц у меня на коленях, Лень. Розы багровые, желтые, черные разы несут. Розы дарят сегодня гостям и любимым, розы, как язвы на женских костлявых спинах. Девочка ест мороженое. Зуд. Девочка в школьном переднике. У нее на губах сливки, как белая пена у рта эпилептика. Липкая… В 42-ом мальчик бараньего мяса хотел, прошу, приплюсуйте и это к счету. В 43-ем он черного хлеба хотел, прошу, не забудьте и это — к счету. В 44-ом он красной свеклы захотел, а в 45-ом, когда старики становились ребятами, на вокзале стоял, ожидая родичей, целую роту… Он совсем одичал, он потел, он кричал до икоты. Мальчик мало что понимал. Он не знал, что отняли не только мужчин у него. Как письмо запоздалое, тощая книга лежит на коленях… Пусть унижают солдат, но не трогайте женщин! … Кому посвящать слова? Этим? Сбритым наголо тифом? Измазанным желчью, словно губной помадой? Этим? Которым отказано в мясе, в хлебе, в свекле и в письмах маме? В плаче, в грусти, в тепле отказано, не отказано только в пекле, в бегстве, в петле- и в глотке газа? Этим женщинам нет снисхождения!.. Жалостью, тощим телом воняли! Это может быть наваждением.— женщину у поэта отняли!.. Хочется быть раздетым и не стесняться, хочется быть одетым и не бояться, хочется жить, как дети, чтобы смеяться, хочется так, как эта, в школьном переднике, в сливки морозные сладко губами вгрызаться, морщиться, но не от холода ассоциаций.