Определение берега

Сулейменов Олжас Омарович

МАТЬ

В Болгарии есть памятник матери поэта Димчо Дебелянова. На каменной завалинке сидит, подперев «щеку, старушка, окаменевшая от горя. Он был самым застенчивым парнем в селе. И оказался самым бесстрашным на войне. Был самым незаметным, стал самым славным. Это — мамо:

— Если ты человек, сотвори себе имя, и, быть может, оно станет символом племени, молодым и угрюмым, как вечная ива, что склонилась над холодом быстрого времени. Путь — всегда далеко, труд — всегда нелегко. В жадный рот я толкаю набухшее вымя, я в тебя погружаю свое молоко, будь большим, наконец, сотвори себе имя. Только как, я не знаю, советов не дам. Твое имя не здесь — где-то там, где-то там. Когда смерть захохочет и плюнет в глаза, когда друг упадет на траву, как слеза, когда все пути повернут — назад, о, тогда я сумею тебе подсказать: «Будь нескромен, сынок, ты огромен, сынок. Встань под взглядами дул, пусть увижу — ты СМОГ!» И тогда, ой, легко

будет мне сказать, указать на тебя, на себя указать: «Этот скромный юнак, он и вправду — казак, эта старая женщина— - его мать». Так запомни, сынок, где б ты ни был,— везде будь заметен в БЕДЕ. А когда над долиной - свинец не свистит, когда время ползет и твой век не летит, люди пляшут, не плача, смеются без слез. Когда девы не прячут поспешно волос, когда робкие парни гордятся собой, будь тогда незаметен застенчив, сын мой.

ПОСЛЕДНИЕ МЫСЛИ МАХАМБЕТА, УМИРАЮЩЕГО НА БЕРЕГУ УРАЛА ОТ РАНЫ

Мне удивительно: когда я весел, что ни потребуется — все дают, когда захочется унылых песен, мне их с великой радостью поют. Бываю рад, и все — бывают рады, я убегу, и все за мной в кусты. Когда в жару я вижу дно Урала, мне кажется, что все моря пусты. И потому, когда кочевье выманит все мое племя,— я один пашу, когда никто не смеет слова вымолвить, мне рот завяжут — я стихи пишу. Эх, если бы сказали мне: «Великий, прости людей, уже пора — простить, мир будет счастлив от твоей улыбки!» Тогда бы я старался не грустить. Сказали бы смущенные мужчины: «Моря полны водой, пока Урал не высохнет. Пока ты жив, мы — живы…» Тогда бы я, клянусь, не умирал.

К0ЧЕВНИК

Я отправился в дальний путь, я запомнил такой закон: если хочешь,— веселым будь, только прежде стань стариком. Хорошо под луной старику и под солнцем ему хорошо — похохочет в глаза врагу и согнет он его в дугу, и сотрет он его в порошок. (В каждом дома ждет меня чай, одеяло и теплый хлеб, и объятие невзначай, если муж глуховат и слеп. Каждый рад мне руку пожать и спросить о здоровье коня, мне бы так людей уважать, как они уважают меня). Глазки бегают, словно ртуть, надоело — с таким лицом: если хочешь,— унылым будь, только прежде стань подлецом. И качается, долгий путь. (И шатает меня закон: — Если вспомнил кого-нибудь, запечалился вдруг о ком,— бей в свой правый висок кулаком, бей в свой белый висок кулаком. Бей великим ножом в свою грудь. Упади, умереть не забудь).

ГАДАЛКА

Зайди в мой дом, со мною подыши. Открой себя, как открываешь двери, сними одежды пыльные с души, доверясь так, чтобы тебе доверить. Если плясун, зачем стоять? Спляши! Пусть рухнет балка над моей гадальней. Если поэт — прочти мне для души дастан Саади о дороге дальней. Ты возбуди во сне угасший дух, зачем огонь моих огромных окон?! Где жив один, найдется жизнь для двух, не обойди тот дом, где одиноко.

КУЧЕВЫЕ ОБЛАКА

Жаворонок: «Мама, слышит только ястреб песенку мою».

Есть у меня особые слова, они сидят, нахохлившись, как совы, в душа моей, в крови моей бессонной, и просится еще одна сова. Я раздарил бы их, но кто возьмет? Всегда желанны соловьи горластые, еще один бесшумный, темный год летит в меня… Теперь скажу о ласточке. Ей провода под током — нипочем, летит она над красным кирпичом, над крышами Казанского вокзала, спешит догнать, сказать, что не сказала. И унеслась, пронзая строй ладов, и крылья, как раскинутые руки. На проводах сидят ее подруги. Как много над вокзалом проводов. И будет мне дорога далека, и каждый полустанок, как — Казанский… Развалины моих воздушных замков напоминают эти облака.

СТАРИК С РУЖЬЕМ В УЩЕЛЬЕ

Из-под елей горелых доносится голос елика [20] , потерявшего мать, этот свист опаленных древним пожаром птиц. Лес давно отчернел, и уже зеленеет трава, в мураве зачинается жизнь недовольных ежей, у ручья — ежевики густые кусты и малинник. И еловые корни бегут по земле и над ней — никуда не уйти от земли. Разве в небо бежать… Ты лежишь на дубовом прикладе ружья щекой, и морщиниста, словно кора, щека старика, суковата рука, обожженная жаром гор, гладишь бороду, словно бороду бога, этой рукой. Где-то там на лопатке, ужаленной слоем тепла, щекочет кожу живой одинокий нерв, нельзя почесаться спиной о пенек: слышишь плач одинокого малыша, потерявшего мать! Шевельнулись усы, и на шепот сползаются думы. Стариковских

болезней, как видно, приходит пора. И не вдруг понимаешь: вся жизнь твоя, будто — вчера проплыла череда облаков над горами седыми. И лежать бы, лежать… пусть щекочет лопатку нерв. Наблюдать — солнце к небу, словно лепешка к тандыру, прилипло, и сквозь дрему послушать ручья одинокие всхлипы. Это солнце оставить в наследство навечно своей спине. Наследство?.. Ах, да… Это след у ручья пред тобою. Он вчера приходил, но вернется ли вновь к водопою? Протяжно, лениво пахнет сырая земля отручья. Как пересохшее русло, пусто дуло ружья, блик солнца прощупал корявую вену на левой руке, старый сутулый палец уснул на теплом курке. Плачет все ближе в малиннике маленький елик, и зарастает травой обгорелый ельник…

20

Е л и к — горный козел.

ЭМИЛЬХАН ХАЗБУЛАТОВ :

— Вблизи чеченского села Бамута

найден самый древний в мире котел.

— Вы знаете, где озеро Козуна ? — Не знаю. Где? — Там, где парит орел. Все правильно, все верно, все разумно — кинжал искали, а нашли котел. Ребята-археологи копались В земле Бамута и нашли, подчеркиваю — не обломки палиц, вейнаховский котел они нашли! Когда-то в нем варилось мясо тура, он гостя выделял в семье всегда, он горд, когда он полный, и сутулый, казан мой, перевернут он когда. Но он дошел до нас не перевернутым, он устоял, он полон был землей, землей Чечни, как кости перемолотой, горячей, выкипающей землей. Холмы, холмы, о горы моей родины, как опрокинутые казаны…

ДЕКАБРИСТЫ

Н. Ровенскому

I В тех церквах молчат исповедальни. «Любопытство заменило веру, римскую империю — Италия»,— говорят революционеру. Толпою входим в крепости и в тюрьмы, «Здесь царь сидел на нарах, как простой». Пустая, неразрушенная штурмом,— что может быть страшней тюрьмы пустой, «А здесь родился вождь былых восстаний». Горшок вождя, подсумок для калош. В шкафах — несбывшиеся предсказанья. Так объективной правдой стала ложь. Так преломилось время в нашей призме — эпохи олимпийских революций прошли, настали времена туризма. Дни пасмурны в музейных городах, как в исполинских полутемных залах, молчит гранит на серых площадях. Зато отчаянно живут вокзалы, выбрасывая жирную толпу, полки самоуверенных туристов, не знающих обычаев табу, ни цен на памятники исторические. II О, город — сын поэм и поздних бурь! Романтику легко стать ретроградом, иду, иду в твой зимний Петербург, хочу пройти весенним Петроградом — пасхальную увидеть карусель, услышать: «Что-то новое воскресе!» И там, где вечно на приколе крейсер, кормить французской булкой карасей. Увидеть лица гипсовые, впалые, воротников крахмальные ошейники, манжеты, словно белые кандалы, под черными крылатыми шинелями. Великих критиков граниты финские молчат на площадях и смотрят слепо. Ушел весь мрамор петроградских фидиев на плиты гробовые и на склепы. На карте времени я укрупню масштаб, чтобы увидеть главное попроще — жить на Конюшенной, глядеть с моста, не быть прохожим на Сенатской площади.

«…В эпосах неслыханных, китовых…»

…В эпосах неслыханных, китовых, в тугоплавных ритмах многотонных, с доброй монотонностью-прибоя не воспета ль птица Raja Bhoja? Не соврет, не открывая пасти, не простит мой мудрый головастик, атлантический молокосос, первый звук китовой речи знаю — это SOS. Дух Великий! Бочки интеллекта. Мозг его возили на телегах. Плавает он, как огромный кус — амбра, сало и какой-то ус. Жаль, икру китовую не мечет. Что в 2000-м он молвит человечеству? Было ль наводнение, потоп? Мы потопли. Что было потом? …Я распластан на твоем горбу меж тобой и острием посредник. Ты снишься мне — нас бьет один гарпун, последний, верь, он всякий раз — последний.

АКТЕР И НОЧНОЙ ГОРОД ПОСЛЕ ПРЕМЬЕРЫ

Притворяется мост черной радугой, притворяется лондонским дождь. В ладоши стучат. А не радует: это шлепанье мокрых подошв. А болезнь притворяется гриппом; эта женщина — недоступной. Отворяется дверь со скрипом, закрывается дверь со стуком. Человек притворяется штатским, но не очень, а так, на пятак. Притвориться бы принцем датским!.. Посоветуйте, штатский, как? Согласитесь, талант — притворство. Как же грустному притвориться Грустным? Видите эти лица? В них отчаянное упорство. Эти будут, уверен, грустными! Эти в принципе не отступят! Обнимают они — до хруста, и садятся на стул со стуком!.. Мы несчастны, и вам это нравится, о, оно снисходительно, зло. Мы угрюмы, чтобы вам было радостно. Мы печальны, чтоб вам повезло! Надоело играть до смерти, дверь свою отворяешь, как вор. Спишь. И снятся аплодисменты. …Во дворе кто-то палкой выколачивает ковер.