Определение берега

Сулейменов Олжас Омарович

«Я выпросил в отряде две недели…»

Я выпросил в отряде две недели. Я на верблюда сел — и был таков. Тянуть шубат и ничего не делать, записывать былины стариков!.. Качался, пел о дальних городах, я воду пил пиалой граммов в триста за долг — в пустынях время коротать, за бедуинов из Геофизтреста. Искал в песках аул — нашел геолога, четыре дня он шел и жаждал встречи, не чувствуя ни жара и ни голода, лежал в песке и убеждал, что — в речке. Я был не человеком — миражом. Он подмигнул, и выдул пиалу, и вдруг затрясся, засучил ногами, пил носом, и губами, и лицом, глазами, всхлипывал, пил хорошо, как надо пить, как надо жить — зубами! Потом вскочил, не пересилив радость, и стал бросаться на меня с ножом. Потом он сел. Потом он пил и ел. Потом он пел задумчиво и хрипло. Потом он пил и снова пить хотел, пытался влезть в бурдюк и жить, как рыба. Я хохотал от счастья, хлопотал, купил его за нож, поил и люто тащил в седло свое, а он роптал, пытался меня сталкивать с верблюда. Отвез его в аул. Неделю пил шубат. Менял свои ковбойки на легенды. Учил вставать на лапы злых собак. И

вспоминал уехавшего Генку, …И все прошло. Вот только есть одно — ай, бог пустынь, доверь мне снова радость: в песках, где воют на луну бараны, В Москве, в горах, в ауле — все равно — спасти кого-нибудь. Доверь мне радость.

ТРАВА

Встречаемся мы часто за Тоболом, в лесу, в траве осенней И лежим, и не шумим, я так же чист с тобою, как наш Тобол, впадающий в Ишим [19] . С деревьев красные сползают ливни, трава в багровой лиственной крови, ты навсегда запомни — как счастливо глядел на нас кузнечик из травы. В моем лесу ничто не враждовало, скользили блики света по траве, и по руке твоей, как по тропе, шла муравьиха, и ушла, пропала. Все птицы пели что-то без названья, за всеми кленами молчал Тобол. Что было бы, не будь его? Не знаю. Что было бы, не будь меня с тобой? Всех, на тебя похожих,—- не обижу, деревья белые беречь я буду, и каждый раз, когда тебя увижу, я самым добрым человеком буду. Что было бы, не будь вот этих г паз, залитых светом, болью и обидою… Ты каждый раз люби меня, любимая, так, словно видимся в последний раз.

19

Пусть простят меня географы, но география планеты так быстро меняется, что, возможно, завтра Тобол действительно станет впадать в Ишим (авт. 1976).

АПРЕЛЬ

(из поэмы «От января до апреля»)

Она молчит. Не буду ей мешать. Включаю верхний свет, мне мало нижнего. За стеклами стоят на стеллажах портреты, вырезанные из книжек. Печальный Пушкин, мрачный Маяковский. Злой Лермонтов, усмешливый Есенин глядит из рамки, словно из окошка — пейзаж осенний. Невесело. Молчит незавершенность. Неудовлетворения туман. Признания. Обрывки завещаний. Фантастика — неполные тома. Пустые полки рядом, как пустоты на картах, на картинах мастеров. И пустоту я называл простором. Сейчас — старо. Эскизы Модильяни, Пикассо. Квадрат картона с видами Рязани. Святая дева с девичьей косой, с налитой грудью, с тяжкими глазами. Как жаль, что не дописано бедро! Под стеклами обрывки и наброски. Вот дьявола не дописал Петров — копыта — есть, есть — хвост. А где же рожки? А вот стена широкая, как плац. На всем пространстве только два эскиза. Какой-то доморощенный Саркисов хохочущей изобразил Каплан. Как в бельмах глаз ее зрачки орали! Я никогда таких не видел лиц. Косая прядь рубцом — в лицо! А рядом — эскиз Андреева «Смеющийся Ильич». …Там, за плечами, хмурая Казань. Ильич в кругу сибирских инородцев. Они пришли к Владимиру суровые. Не жаловаться Ленину, сказать о том, что плохо. Опершись на лыжи, стоят они. Задумчиво глядят. Неслыханную речь его услышать о счастье человеческом хотят. Он знал, он видел, оставляя нас, что мир курчавится, картавит и смуглеет. Мир был совсем иным в последний час, в последний час короткой жизни Ленина. Приходится порой простые мысли доказывать всерьез, как теоремы. Для всех, кого не обошло презренье, он ждал апреля. Мы идем к апрелю. Сходились в русской Волге русла рек, несли на водах солнца свет багровый. Сын этой Волги — этот человек, Сын, сотворенный Семиречьем крови. Пройдут года. Сойдутся племена — щека к щеке, уже нельзя плотнее, как в имени ЕГО — все имена, мак тысячи набросков, в полотне. Каплан хохочет на стене. Он рядом смеется. Пусть безумные запомнят Апрели наши. Словом нашей Радости пустые полки за стеклом заполним.

1967-1969

ТРИ ПОКЛОНА

Я вычитал в одном угрюмом доме, где и сейчас живут мои знакомые, слова готической старинной саги на серой стали аламанской сабли. Горбатое зазубренное лезвие в крутой резне истерлось, буквы слиплись, но кровь не смыла смысла рифмы «лебен — либен». Поэты древние, не забывайте нас, я ухожу по городам и саклям за доброй рифмой на избитой сабле, на хрупких горлах потемневших ваз. Уже рифмуют «ливень — Кара-кум», пусть это непонятно дураку! Уже созвучья «белое» и «черное» встречаются на дальнем берегу. Луна моя, не гасни, освети, я разберу, прочту, чужие знаки, поэму неба — черную бумагу, копирку в строчках Млечного Пути. Восход или Закат над человеком? Мой век разбит на сутки и часы. Но помню — миг бывает равен веку, когда взойдет созвездие Весы. И в этот миг — удар, удача, визги! До дна опустошенная обойма. Мгновенная, слепая слава воина доступней мне бессмертья летописца. Восходы алые иль вечера? Грань благородства или благородия? Смешеньем красок Завтра и Вчера мы рождены, пределы — наша родина. Есть мысли, не доступные для мозга, и рань такая, что граничит с поздно, есть в каждом звуке тишина, как праздник, как свет бесцветный, сплавленный из красок, И это что-то, не смеясь, не плача, не объясняя и не торжествуя, живет в природе, ничего не знача, я счастлив — значит, Это существует. Все больше нас выходит из раствора обидой взбаламученных племен, идем землей, проходим сквозь заборы величественных родовых имен. Весы торчали в этом небе разно, светящим колоколом и столбом, они — знамения беды и праздника, Весы опять восходят над тобой. Земля, такою я тебя увидел, Земля, неощутимая на вес, меня никто пока что не обидел, несчастлив? Да, пока не надоест. Рождается еще один высокий Миг В мире нашем, ждущем перемен, Ты чувствуешь — от запада к востоку мир человечий привстает с колен! Ты чувствуешь, вновь шевельнулся разум, залило книги краскою стыда? Не говори, что мы идем туда, где сбудутся проклятья черноглазых.

«Традиция

ислама запрещала…»

Традиция ислама запрещала описывать в стихах тело женщины выше щиколотки и ниже ключицы. Однажды этот запрет был снят, и поэт Исламкул сказал следующее: Аллах запрещал нам словами касаться запретов. Ланиты, перси описаны сонмом поэтов. Хотело перо приподнять, как чадру, твой подол. Описывать бедра твои я испытывал долг. Довольно — джейранов и черных миндальных зрачков, и косы-арканы, и луны, и сладостный лал! Я нищему строки о муках своих прочитал, и нищий заплакал, и обнял, и денежку дал. И вот — наконец! Ликуйте, поэты! Настали блаженства века. Жена, раздевайся! Смотрите, свобода — нага! «Ужели дозволено ныне писать обо всем!»— спросил христианин, ответ был приятен, как сон. Вперед, мое сердце! Отныне все будет иначе. Народ мой несчастный узнает, как пахнут удачи. Теряю я разум последний от радости страшной, теперь я предамся в стихах необузданной страсти! Кумирни обрушились. Славьтесь, благие порывы! Мы идолов страха с размаху бросали с обрыва. «Свобода!» — кричал я в сердцах, допуская загибы. На радости шапку сорвал и на крышу закинул! …И вот уже годы прошли. Я забыл о стихах, все лезу за шапкой своей. Не достану никак.

НЕ ЖДИ

1 Бродят в сумраках косые, тощие дожди, по лесам проходят злые, тонкие дожди. По Нью-Йорку кадиллаком проплывает дождь, за окном залитым лает на прохожих дог. И сияют, как отели, горные дожди, И бушуют, как отеллы, черные дожди. 2 Слушай сказку Аль-Темира о делах вражды: Закурили трубку мира у костра вожди. А костер дышал в тумане пламенем пустынь, и сидели атаманы, плача, как кусты. И по лицам их стекали белые дожди, говорили не стихами, говорили так: «Кто в пустыню эту бросит шлепанье подошв? Кто согласен?» Слово просит океанский дождь. Он в песок вонзает бивни, словно якоря, и обильней летних ливней слезы дикаря. Бьется серебристой рыбкой в неводе дождя белозубая улыбка моего вождя! Если хочешь — будь счастливой, буду страшно рад. Хочешь? Хочешь! Мое слово может вызвать град.

ПРОЩАНИЕ

Молчит мой зал. Что мог, я рассказал. Молчат седые, бритые, обросшие. Ну, так вставай из добрых кресел зал, иди в буран. Всего тебе хорошего! Хорошего, не злого табака для ваших долгих трубок, капитаны. Хорошей вам вселенной. А пока хороших снов, хорошего питанья, квартир хороших, куханок и ванн, ковров! В соседа вам — друзей надежных. Вот женщина. Детей хороших вам, а мужа вы хорошего найдете! А вот — шофер. Он в думах о резине, чабан — угрюм — подходит срок окота. Я думаю: Хорошей вам работы! Хорошей вам Америки, России! Эй, мальчики столицы и провинций! Хороших вам поэтов и провидцев! Любите, понимайте хорошо друг друга, члены будущих правительств! Про то — мечтайте, думайте — про это, живите хоть немного осторожнее! Живите завещанием поэтов: они желают вам всего хорошего!

«Были такие витязи…»

Были такие витязи. Увидев женщину, слали с гонцом Послание Знакомства и сидели в крепости, ожидая войны или мира. Образец послания мне любезно предоставил Н-ский музей. Слава, женщина, Вам. «Что приятно для сердца; прекрасно для глаз»,— так сказав мой великий прадед, известный миру отвагой и красноречием. О себе я скажу стихами: В одиночку не ходил на пир, за двоих и яд и сахар пил. Если уставал я на войне, знал, что враг мой уставал вдвойне. Дважды слов своих не повторял, попусту не вынимал кинжала, находил всегда — что потерял; только то я брал, что мне судьба давала. Этого довольно, чтобы верить. Прочитайте, повинуйтесь мне. Я согласен отпереть вам двери в полночь, когда месяц на стене. Будет все, что б вы ни захотели! Если надо, пригласим ходжу. …В общем, приходи; поговорим о деле; что-нибудь смешное расскажу.

ВСТРЕЧА С БОЖЕСТВОМ

Где можно говорить о голоде и ветре! Где — шину проколоть на каждом километре осколками тысячелетних вер! В Индии, например. …По улицам Дели бродит худая корова. Красная, грязная лента свисает с левого рога. Белым бетоном запита улица — ни травинки, лежит на спине проспект как длинная простыня — ни души, ни кровинки. Жара потому что. Корова жует страницу газеты «Таймс оф Индиа». Наши стихи и портреты. Римма и Мирра. Как зеркало — я между ними, внук скотоводов известных от Оно до ныне. Буренка с трудом поглощает волнующее известие, набычившись смотрит влажным воловьим глазом, «Неужто приехал?» Вижу, не верит, бестия,— событие лезет в желудок, минуя разум. Корова, свернув с магистрали, минуя клозеты, ткнув рогом калитку, вступает в запущенный дворик. Две чахлые розы — пикантной приправой к газете, галантный подарок пожеванным дамам. Вдруг: «Воры!» Хозяин проснулся, атанда! Смывайся, корова. Мелькают кальсоны, рви когти и будь здорова! Толкаю — иди же, корова, ведь дело сделано, я их задержу, не позволю пинать — может, стельная. Ногами — в живот, все равно что поэтов бить! Богиня Изида коров завещала любить. Не бойся, за нами Египет с Аккадом и Хеттами. Беги по проспекту! До встречи! Следи за газетами.

АЗ ТЭ ОБИЧАМ

Пьянее черного вина чужого взгляда, мне для гармонии — она, а ей не надо. Мне до свободы нужен шаг, а ею пройден; она предельна, в падежах, я только — в роде. Она в склонениях верна;. я — в удареньях, так выпьем темного вина до озаренья, поищем горькой черноты, чтоб излучиться, событью нужен я (и ты!), чтобы случиться. И разве не моя вина, что не случилось. И разве не моя вина — не получилось. И разве не моя вина — не сделал кличем: аз тэ обичам, я люблю, аз тэ обичам. Перемещаются во мне шары блаженства, подкатывает к горлу ком — знак совершенства, скажи негромкое: жаным, аз тэ обичам. Подай мне руку, есть у нас такой обычай…