Определение берега

Сулейменов Олжас Омарович

««Волга» вьется аварской дорогой…»

«Волга» вьется аварской дорогой, над горами аварское небо, и могильники однорогие за аулами, за Гунибом. Ишаки, как везде, невеселые, старики, как везде, особые, проезжаю угрюмые села, белостенные села усопших. Тот, кто жив, кто еще в аулах, кто еще не ушел за речку, говорит, наслаждаясь гулом, легким клекотом отчей речи.

ГЛИНЯНАЯ КРУЖКА МОПРа

(Рассказ)

Двадцать какой-то год. В каком-то зеленом городе. Желтое лето. Пыль. Верблюды и дыни. А по утрам находят людей С перерезанным горлом. Мусульманам внушает городская газетка О бедах Румынии. На базарах, Везде, где толкаются с деньгами, Ходят сборщики МОПРа с крупными кружками. — В Руре гибнут рабочие… — Брысь от меня, бездельники! Разве с кружками просят золото! Надо с оружием! Хо-хо-хо! Ходят сборщики МОПРа, Злые, в рваных халатах, И, намаявшись, тащат в райкомы Нищую медь. Младший

сын Бек-Назара, Подумав, сказал: — Ну, ладно, Я — секретарь. Мне надо уметь. «Мусульмане! Сегодня над миром аллаха идет курбан-айт — Великий мертвенный праздник. Сегодня готов аллах простить нам Грехи великие за щедрость великую нашу!» У дувала мечети хаджи Бек-Назара Ярмарка нищих! Каждый тащится на собственном ишаке. Сидят и стоят разноцветные, Сотни, если не тыщи, Восток мой велик и в богатстве и в нищете! Бывшие аломаны рисуют на лицах грусть! в драных мехах! Пыль горячая, как на пожарище! Митька в грязной чалме тянет солдатский картуз! — Подайте на горькую, ради аллаха, товарищи! Гордо верблюды проходят, пыля, В кости под сенью урючин режутся, Улочка — узенькая Земля, Воины, встретившись, не разъедутся. В чоновских бутсах из кожи свиньи, В куртке, с наганом сын Бек-Назара В шеренге нищих кружкой звенит, Смотрит прищуренными глазами. — О-о! Люди! Чтоб я ослеп! Он собирает таньгу на калым! — У Советов нет золота, чтоб заплатить За красавицу Гюль! — У хаджи Бек-Назара не хватит волос, Чтоб сединой за позор расплатиться! — Сын Бек-Назара стал нищим, Поможем ему, правоверные! И под халатами ищут Потные револьверы. — На! Как в лицо. Первый пятак В кружку летит плевком. — На!— Это счастье — бросить медяк Сыну хаджи Бек-Назара. Богатые мстят от души: — Да помянет тебя ревком! Бедные мстят торопливо ему За отца, подлеца Бек-Назара. Бухарское золото и советское серебро! Срывают тугие перстни с жирных пальцев! — На!— И халаты хивинского шелка. — Ох, и добро! Нищие злобно встают и завистливо пялятся, И, подражая, швыряют С презрением ветошь, Смачно плюются, Отходят, искусно дрожа. Солнце, зачем ты так весело светишь! Каждый твой луч на щеке, Словно отблеск ножа. Почернело лицо у дувала отца, Глаза, как две черные раны, Над их головами горят. — На!— Так полосуют мясо лица. Так в последнем бою обреченные — На!— Говорят. «Тот может плеваться,— пока богат. А ты почему засучил ногами! В лицо мне метишь! Не страшно, гад. Им рай уготовлен моим наганом. Твой сын на базаре С такой же кружкой Бегает, просит в твоем старье. Он завтра подастся учиться к русским На узком каике по Сырдарье. И там, в протоке, Из зарослей чия Ударят залпом вот эти псы. А ты хохочешь е убийцами сына Ага-Мусы! Смейтесь, я знаю, в улыбках — яд. Плюйтесь, я верю — это не ложь, в бою обреченные: — На!— Говорят. Я обречен, но скажу: — Даешь!.. Я пойду. Надоели старые лица. Я посплю, и пускай, кому нужно,— Молятся, Забастовщики Рура мне будут сниться, Гюль и румынские комсомольцы. Но сон оборвут — На!— ударят в постели Железом, каким забивают корову. Дорежут, поставят около тела Кружку МОПРа, набитую кровью. А кто убийца? Отец Назара? Или проклятый лентяй Мусы?.. Дело милиции».

КРАСНЫЙ ГОНЕЦ И ЧЕРНЫЙ ГОНЕЦ

Перелески, холмы, задыхается конь, без дорог, напрямик мчит веселый гонец, - пот соленой корою застыл на лице, он сменил пять коней, пять коней, пять коней. Сбросил кованый шлем, бросил кожаный щит, меч остался в полыни, копье — в ковылях, лук бухарский в песках Муюнкумов лежит. И ржавеет кольчуга в хлопковых полях. Только знамя в руке! Полуголый гонец знак победы — багровое знамя — не бросил. Это знамя дало ему семь коней, семь коней, семь коней тонконогих и рослых. Это знамя поило айраном его, на привалах валило под ноги баранов, беки жарко дарили ему — ого-го!— лучших девушек, плачущих, но не упрямых! Но упрямый гонец на привалах не спал, «Славься, город, прославленный арыками!.. Поздравляю с победой!..» Тогда он упал, закрывая скуластую морду руками… Ваша радость, народ,— это слава его! Пусть о нем говорят на орлиных охотах. Слава! Слава гонца громче славы бойца, где-то павшего без вести за свободу. Подарили ему арабчат и рабынь, если хочешь любую, а хочешь — троих?.. Он молчал, обнимая свою рябую И детей босоногих, чумазых своих. …Тише, люди? Хрипит, задыхается конь. Без дорог, без сапог, огибая кишлак, Мчит угрюмый гонец, он ушел от погонь. На копье раздувается черный флаг. Флаг жалеет его— не спеши, не спеши головой отвечать за бесславный конец! За измену аргынов! За трусость паши! Разве ты виноват, что ты черный гонец? Разве ты виноват?.. Враг идет в Бесшатыр. Он стотысячным топом линчует аулы, пот съедает глаза, конь хрипит. О батыр, лучше б ты под копьем умирал ясаулом!.. Ты хотел, так хотелось быть красным гонцом! Перед женами, матерью, перед отцом ползать, плача от счастья, дары принимать!.. Прячься,

глиняный город!.. Умри, моя мать!.. Дед, кончай свою долгую жизнь, не тяни, пока честен, влетай в свое небо стрелой. Жены, жены, бросайте детей со стены! Пейте яд! Обливайтесь кипящей смолой!

«Кто-то медленно скачет и скачет во сне…»

Кто-то медленно скачет и скачет во сне, издалека, на светлом усталом коне. Все молчит. Осторожно копыта стучат. Скачешь ты или тихо крадешься ко мне? Почему не взлетает над крупом камча? Почему ты являешься мне по ночам? Я поверю, я знаю — ты добрый гонец! Почему же так тихо копыта стучат?

ШАШКА

На! Доверяю. Точи. Она в сундуке помялась. Так отточи, чтоб не рубить, а делить, чтобы рана на теле тонкой была, как нить! Чтобы кровь не чернела обиженно, а смеялась! Точильщик — мужчина грубый,— и тот растревожен звездами, грудой у ног— тупые ножи домашние, полдень зачеркнут звездами. В синих кристаллах — воздух, мясник раздувает ноздри — в городе пахнет Дамаском. Жми на педаль истертую, плюй на лезвие, пусть поглядят уныло кухонные ножи. Сыплются синие искры, словно глаза Олеси, к черному кругу жмется жизнь, жизнь!..

ОКРАИНА

Тот час, когда тепло до теплоты. И фонари сгибаются под ношей, и слабым отрицаньем темноты свет верно служит азиатской ночи. Иду туда, где точки папирос, где фонари разбиты женихами, где в мае по спине моей — мороз, где жизнь — копейка, если не нахален. Здесь сладко пахнет древним воровством, на седла брошенным девичьим вскриком. Окраиной души горжусь родством с негромкой, дикой слободскою кликой. Темно. Движенья белые видны, скамейка занята, на ней колдуют. Ух, женщина мужчине в ворот дует, сорочку отдирая от спины. Взошла луна. В тиши журчит вода. Собака спит. Спит сторож с алебардой. Окраина. Под яблоней — лопата. И овощной ларек, закрытый навсегда.

«Загнали кондуктора под потолок…»

Загнали кондуктора под потолок. Троллейбус везет к стадиону болельщиков. Ужасное чувство локтя, в каждом боку — по локтю. Я уважаю общество, но полегче! Я охраняю девочку с тонкой теплой спиною. На каждой стоянке в троллейбус влезают восстания. Кости мои, да здравствуйте! Плечи и ноги — к бою! Что мне проклятый футбол, когда ей на свидание! Я не знаком, я за нее отвечаю, кондуктор кричит, раздавленный безбилетными. Не бойся, тронут хоть словом, клянусь — одичаю! Сестренка, твоя остановка, сходи, отвечай за себя…

ПЕЙЗАЖ

Развешаны, картины Левитана в лесах; река холодная горит; неторопливый грохот Левитана о молнии потухшей говорит. На фоне свежекрашенных холмов стоят столбы, как скважины в разрезе, и воздух после молнии разрежен, так дышится в тени степных колков. О, лиственных лесов остолбененье, какая-то полуденная тьма, она бывает перед наводненьем, когда земля в невидимых дымах. Брожу травой, которую не косят; великая, табунная трава; в ограде лесника жируют козы; я помогаю складывать дрова. Гляжу на облако, оно на ветке молнии, как яблоко багровое, висит…

НА ПЛОЩАДИ ПУШКИНА

Поэт красивым должен быть, как бог. Кто видел бога! Тот, кто видел Пушкина. Бог низкоросл, черен, как сапог, с тяжелыми арапскими губами. Зато Дантес был дьявольски высок, и белолиц, и бледен, словно память. Жена поэта — дивная Наталья. Ее никто не называл Наташей. Она на имени его стояла, как на блистающем паркете зала, вокруг легко скользили кавалеры, а он, как раб, глядел из-за портьеры, сжимая потно рукоять ножа. «Скажи, мой господин, чего ты медлишь?.. Не то и я влюблюсь, о, ты не веришь!.. Она дурманит нас, как анаша!..» Эх, это горло белое и плечи, Ох, грудь высокая, как эшафот! И вышел раб на снег в январский вечер, и умер бог, схватившись за живот… Он отомстил, так отомстить не смог бы ни дуэлянт, ни царь и не бандит, он отомстил по-божески: умолк он, умолк, и все. А пуля та летит. В ее инерции вся злая сила, ей мало Пушкина, она нашла… Мишеней было много по России, мы их не знали, но она — нашла. На той, Конюшенной, стояли толпы в квадратах желтых окон на снегу, и через век стояли их потомки под окнами другими на снегу, чтоб говорить высокие слова и называть любимым или милым, толпа хранит хорошие слова, чтобы прочесть их с чувством над могилой. А он стоит, угрюмый и сутулый, цилиндр сняв, разглядывает вас.

УЩЕЛЬЕ

Несдержанные голоса мужчин… В одном объеме — и мираж, и зимы. О, ритмы гор — туманности вершин и солнечная простота низины! А трещины, как змеи на камнях… Корнями расколов порфир — береза… Кочевники проходят на конях по скалам, еле тронутым коррозией. А за верблюдами лениво, немо собаки караванные бегут, оглядываясь на пустое небо, вынюхивая признаки погод… Куда ты, караван? В какой шабул [16] ? В чье желтое лицо бура твой плюнет? О, гнется тропка, гнется, как шампур, под тяжестью нагруженных верблюдов. В Такла-Макане пыльный ураган. Э, осторожнее на перевалах!.. Возьми меня с собою, караван, В седло пустое, вместе под обвалы!..

16

Ш а б у л — набег (каз.)