Определение берега

Сулейменов Олжас Омарович

«Наконец!..»

Наконец! О грубый летний ливень, крупная мелодия воды, в садике моем сухая слива рубится с потоком молодым. В рот земли засунув корни, клены бешено вращаются на стеблях, небо с хохотом влетает в стекла, между небом и землей — колонны, руки, реки, мы сегодня — ливни. Нам сегодня до всего есть дело! Пейте, пойте — это тоже дело. Ливни — свадьбы неба и земли!

ПРОЩАНИЕ С ГРЕЦИЕЙ

Залезли по локоть, по, плечи в мяса мужики, все жирные куски пошли налево, а кровь, а печень, сердце, мозжечки, как самое бессортное,-— на ливер. Историю разбили на разделы, как тушу в лавке по сортам разделали. Любовь не обходилась без телес, без бедер и спины не обходилась, любовь

не обходилась без небес. Когда варяги в Грецию влюбились, они придумали себе гордыни, они придумали Литву, Осетию. Сардар, страдающий, стенокардией, сказал в эпоху Греции: — О сердце!.. А рядовые варвары, конину глотали в седлах без салатов, в спешке, ни вертелов, ни печи, ни камина. Сказал батыр, больной циррозом, — — Печень!.. Дистрофики придумали — кровинка! Пустынники придумали — травинка! Хромой Тимур сравнил тебя с коленкой, Эй, Греция, ты создана калеками. Ты крик Немого, первый слух Глухого, ты взгляд Слепого, свет очей его, ты солнце дальнее, сейчас ты лунный холод, тебя зовут, ты оглянись: «Чево?» Издалека сравнений старомодность ты оправдай, все может быть, и я — нештатный лирик — расскажу о стройности, о сложности земного бытия.

УТРО ПОСЛЕ ШТОРМА

Зеленое море, тонкие пальмы желтое зарево совершенства, я всю ночь простоял на палубе — прибываем без происшествий. Над окошками дым лаваша, бабы черные, как головешки, муж, сутулый и головастый, неумело седлает лошадь. Очень много цветов загара, сверхубыточные мазки. Прикрывая собой Сахары, пальмы тянутся на носки. Прикрутили к причалу канаты, в чемоданы — гашиш! Отдали. Вот и Африка. Кто-то скандалит — ему надо было в Канаду. Берег с тропками, арыками, мирный мир после варварства ночи. Море тихо на пляж выносит пену, взбитую ураганами.

ПОЛДЕНЬ, ПУСТАЯ МЕЧЕТЬ

В мечети хохот прозвучит кощунственно. Однажды лошадь забрела в мечеть, копытом осторожно пол пощупала, в сторонку стала, чтобы не мешать. Глядит, ушами шевелит и нюхает, никто кнутом не хлещет и не нокает. Имаму бы пинать ее: «Неверная», звать мусульман, выталкивать за дверь ее. Она согласна повозить аллаха, аллах бесплотен — разве это ноша! Имам хохочет, выдохся, феллахи — хохочут, ржут. — Ого! — заржала лошадь. Сайда.

ТИШИНА

Вокруг мечети каша, каша, каша, в мечети тишина, как на войне: ни хрипа, ни кряхтения, ни кашля, я слышу только то, что нужно мне. Акустика достойная Ла Скала, нет черного, есть мягкий, темный звук, вокруг мечети скалы, скалы, скалы, мечеть, как голова в объятьях рук. Все кругло — купол, свод, круглы квадраты, круглы зады молящихся, круглы цвета ковров, огни лампад, кораны, углов так много, потому — круглы. Свет солнца из двери квадратной — кругл, Я выхожу, вот — обуваюсь я, по городу иду в ботинках грубых, неверным верно улыбаюсь я. Хаджи идут по улицам, молчат. В чалме, не глядя на людей, молчат. И молча, молча в шумный город входят, как пьяные в мечеть, ругаясь и крича. Стамбул.

ХУДОЖНИКИ

Шесть минаретов, как шесть ракет, венчают купол Сулеймании [17] , в цветную тень на ковровый паркет арабские гласные заманили. Вливает сквозь уши в душу спокойствие пение благочестивых словес. Здесь не обидят, входи, человек, не плюнут в душу, не глянут косо. Все — твое, ну, а сам ты — чей? Перед чаем и после чая приходи, дорогой, в мечеть помолиться и помолчать. Отрешись от мирских забот. Если нет у тебя сапог, приходи, дорогой, босиком, все равно разуваться придется. Все мы босы, родной, перед богом, и слепой и зрячий равны — ведь никто не увидел бога; неглухой и глухой равны — ведь никто не услышал бога. Здесь любой тебе брат и друг, здесь красавец равен убогому, может, бог колченог и безрук, может, женщина он, ей-богу. И пророков, и неразумных мы, художники, не рисуем — пусть не знает верблюд, что рогат, пусть не знает бык, что горбат… Стамбул.

17

Мечеть в Стамбуле.

ШЕПОТ

О, восходы какие Над великим Египтом! Тают лица нагие Под прозрачной накидкой. Над

пустыней, Над миром. — Для чего! — Так, для вида. Словно девичьи груди Плывут пирамиды… — Караван-баши… Караван-баши… Плавно тают в тени верблюды… Кто идет? Паломники? Торгаши? Кто идет караваном? — Люди… По песку многоточий К колодцу ответов…

СЕНТЯБРЬ В БИБЛОСЕ

Я в разбитом библейском городе. Он сорок раз вырезался на совесть. До глин выжигался. Съедался до корки. В арке сушатся чьи-то кальсоны. Здесь когда-то прошли бои, Тени в развалинах, как потемки. «Чьи кальсоны?» Подходит: «Мои!» Сторож аракою возбужденный. За бакшиш он покажет мне несколько надписей ассирийских, пару египетских, пару еврейских и Македонского на коне. Рыцари освободили от римлян или римляне от крестоносцев? Он не помнит, здесь рыли, рыли, вырыли череп Навуходоносора. Турки долго освобождали, освобождали просто отчаянно. Пять столетий освобождали! Турков выгнали англичане. В Библос двинулась цивилизация. (Он произносит «сифилизация»). Арабский язык удивительно мягок, он с каждого слова кору снимает. Страж здоровенный не знает лукавства, гордо и просто живет Фатих, врачей презирает, из всех лекарств знает только презерватив. Он ведет меня в маленький садик, в трон царя ассирийского садит (где-то выкопал.) «Кофе? Чай?» Пьем густое вино у ручья. За оливами — огород. В сентябре — кукуруза. Не поздно? Рожь — не принято. А горох? Удобряешь? Тоже навозом? Хозяин рысью уходите в дом и возвращается тоже рысью с хорошим пловом, а дело в том — хорошие урожаи риса. …А за дувалом горы Ливана, террасы посадок, пальм веера. В разрушенном городе залах лаваша, так украшающий вечера.

БААЛЬБЕК — ХРАМ СОЛНЦА

Я ползаю по грудам Баальбека, без удивленья щупаю колонны, в каком-то древнем минус первом веке тот мастер высчитал мои наклоны. Огромные костры цивилизаций — гиперболами вспыльчивых поэзий. Мастеровые староримской нации, изобретатели моих болезней!.. По храму бродят саксы и узбеки, две итальянки с переносным тентом, пишу в блокнот: построен в том-то веке тем римским цезарем, разрушен тем-то. Камнями разгоняю алых ящериц… На теле сфинкса разложив платок, вскрываю банку пива, и глоток — за Солнце, и другой — за Настоящее. Мне сверху виден двор пустой кофейни, из древних кирпичей прохладный дом, старик в бурнусе связывает веник и долго-долго думает о том, что надо бы полить водой холодной свой пыльный двор… Два дюжих члена баасистской партии, в багровых фесках на висках седых, за столиком в тени играют в нарды, сосут сквозь воду булькающий дым и оглашают медленное небо арабским матом посильней «сыкке». Я пиво пью и думаю: о, мне бы хотя бы петь на этом языке… Идет ишак, да, здесь ослы крупнее, клянусь, здесь даже пашут на ослах, и шерсть длиннее, животы круглее, здесь и осла не обошел аллах. Мне интересно: я достоин рая? Я столько мест священных обошел. Эх, если бы я вспомнил, умирая, как было мне в Медине хорошо!.. Грех мусульманина Христом оправдан, буддийский грех не признает аллах. Мне жизнь дает прекраснейшее право быть правым в человеческих делах. Пустынный зной в саду пушистит персик и распаляет щеки яблок бьек… Я вспомню звуки аравийских песен, вино хельвани, город Баальбек, песок Ак-Шам и кладбища безмолвные, углами света искаженный мир, вкус поцелуя, теплый запах моря и пальмы на развалинах пальмир!

МОСТЫ

Отвесный известняк и краснозем. Я вспоминаю Вахшскую долину. Над узкой жилой Вахша вознесен нурекский мост из дерева и глины. Мне вспомнятся ливанские граниты, построенные в римское каре. Спаситель, покровитель моранитов, стоит, раскинув руки, на горе. Чуть ниже — римский мостик караванный древней Христа — над пропастью реки, как продолжение моей руки… Проходит мул, нагруженный дровами. А ниже— камень, а на нем араб. Он удочкой вылавливает в жиже коричневых угрей, он страшно рад, что труд его заметили. А выше!— Над полночью ущелья, словно месяц, на синем небе светит черный свод. Над пустотой ущелья, словно мениск, горами согнутый мост каменный живет. Они живут (объединив породы) над рвами необузданных стихий. Мосты — мои сутулые дороги. Моя стихи.