Опрокинутый купол
Шрифт:
Он не знал, сколько они шли. Только коридор вдруг превратился в просторный сияющий зал, и уже другие люди (или не люди) приняли его и его напарника – передали, так сказать, из рук в руки. Краем глаза он успел заметить совсем уж странную картину: из такого же коридора, соседнего, вышла очень красивая женщина все в той же ниспадающей одежде, а вместе с ней – дремучий бородатый дикарь из неизвестно какого прошлого, босой и голый по пояс, в холщовых штанах… Он тоже недоуменно вертел головой, оглядывая россыпи звезд вокруг: слева, справа, сверху, далеко под ногами…
Посреди зала, в окружении Высших Посвященных, висел Шар. Варвар, взглянув на него, невольно попятился и перекрестился (ага, значит, не совсем варвар: Владимир Красное Солнышко уже крестил Русь, рушились языческие капища, и Даждьбог с Перуном трещали в огне). От процессии возле Шара отделилась женщина (не та, что была с русичем, а другая, спокойная, высокая и властная, с необычайно одухотворенным лицом) и сказала:
– Ну, здравствуй.
Роман чисто рефлекторно коснулся рукой автомата. Женщина улыбнулась.
– Оружие можешь опустить. Не бойся, здесь тебя никто не обидит.
– Они приказали мне все забыть – и я забыл. Но, видимо, какой-то аппарат дал сбой: иногда во сне, иногда наяву… Словом, отдельные картины вдруг возникают перед глазами. И я не могу от них отделаться. Тогда я обратился к Бронцеву (вы правы, сестра посоветовала).
– Так она в курсе?
– Я сказал ей, что меня мучают галлюцинации. Без подробностей. Она и не допытывалась: афганский синдром, ясное дело, неизвестно, как вообще остался цел в этом пекле. И относится ко мне соответственно: как к большому полоумному ребенку (своих-то детей они с композитором не нажили).
– Значит, Марк вернул вам… все?
– Ну нет. Еще больше все усугубил: одни фрагменты стали ярче, другие исчезли, появились новые… А целой картины не получалось, и мучился еще сильнее.
Он помолчал, его сильные ладони сжали обода колес кресла-ловушки.
– Иногда мне кажется, что все это бред. Не то, что произошло со мной там, а вообще… И я сам, и вы, и эта квартира, и весь мир. А на самом деле я остался там, где и должен был: под рухнувшим домом в горном ауле. Сознание угасает, вот и видится черт знает что. Предсмертные галлюцинации.
– Что ИМ было нужно от вас? – спросил я.
Роман задумался.
– Был момент, когда я здорово испугался. ОНИ показали мне меня самого, точную копию, только целого и без дурацкого камуфляжа. Вообще процесс был довольно мучительный: будто живьем содрали кожу, но боли не было… Это трудно объяснить словами. Уже потом, пытаясь вспомнить, я предположил, что попал не в будущее, а в далекое прошлое: тогда их цивилизация была еще жива, хотя находилась на грани гибели. И чтобы сохранить свой генофонд, они стали брать людей из нашего мира, из разных эпох. Тех, кто был обречен, перед самой смертью.
– Почему перед смертью?
– Чтобы как-то объяснить их исчезновение. Они оставляли кукол, трупы – а людей забирали в свой мир и снимали с них копии на молекулярном уровне. Это они проделали со мной, с тем самым русичем… И наверняка со многими другими. Впрочем, это только догадки.
Он усмехнулся.
– Так что где-то там, в сопредельном мире, сейчас разгуливает мой двойник, точно повторенная ДНК. Или, наоборот, двойник – здесь, перед вами, а я сам… Согласитесь, даже бывшему афганцу-спецназовцу такое трудно пережить.
– И вы никогда не обсуждали это с Шуйцевым?
– Нет, – резко ответил Роман. – Это была запретная тема. О другом – пожалуйста: например, он похвастался однажды, что получил один выгодный заказ… Не совсем законный, однако это его мало волновало.
– Он так легко относился к…
– Я же вам говорил: для него это был способ забыть то самое. Он ведь тоже обращался к Бронцеву, и ему тоже от этого стало еще хуже. И тогда он решил, что будет просто жить, брать от жизни все (своеобразный комплекс неполноценности) – то есть не в материальном плане, а скорее в эмоциональном. Понимаете?
– Чего уж не понять. Ему хотелось одними ощущениями заглушить другие, верно? Кто предложил ему выполнить поддельную рукопись?
Роман покачал головой.
– Он не сказал. А я, дурак, не стал допытываться. Только теперь понятно, кто убил Володьку. Тот самый заказчик. Он же убил и Бронцева, и наверняка – вашего брата. Единственное, чего я не понимаю, – это при чем здесь ваш брат?
Глеб что-то узнал, подумал я. Что-то смертельно опасное для убийцы, или увидел то, что не должен был видеть, или вычислил – не конкретного человека, а скорее очертил круг подозреваемых и собрал их вместе, в кинозале, пригласив меня как представителя власти… А ОН не стал ждать, нанес превентивный удар. Я еще верил в это… '
(«Вы верите?» – спросил ведун, улыбнувшись в роскошные седые усы. «Во что?» – «В концентрацию энергии – как в переход от эфирной области к физической». – «Что-то слишком научно… Или псевдонаучно. Я не понимаю». – «Что ж, смотрите…» Он сел за стол, покрытый темно-красной скатертью с кистями, сосредоточился… Свечи в старинном канделябре затрепетали, точно от сквозняка, и разом погасли, тонкий дымок потянулся вверх. «Прекратите!» – «Страшно стало?» – «Просто неприятно». – «Зато вы поверили»).
Я поверил. Мне стоило лишь взглянуть на фотографию – где двое молодых людей и молодая красивая женщина между ними стояли у дверей художественного училища. Три счастливых беззаботных улыбки…
– Когда вы снимались?
– А, это, – Роман подъехал к стене, снял обрамленную в рамку фотографию, перевернул тыльной стороной. – Вот: сентябрь 87-го. В том году нас с Володькой призвали в армию.
Сентябрь 87-го. Последний камешек в мозаике.
Мишу Закрайского из школы встречал дедушка. Я стоял чуть поотдаль, за деревьями, и видел, как Вадим Федорович прохаживался перед парадным крыльцом, под потускневшим плакатом «Добро пожаловать!».